Читать книгу 📗 "Энола Холмс и зловещие знаки - Спрингер Нэнси"
По дороге тянулась неторопливая процессия из телег с пивом и хлебом, водовозов, повозок, ландо и двухместных карет. Мимо меня прокатил омнибус с вездесущей рекламой «молока от Нестле» на боку. По мощённой булыжником площади ходили разносчик рыбы с корзиной свежей сайды на голове, расклейщик объявлений с длинной кистью, ведром клея и рулоном рекламных листовок, вышедшие на прогулку леди, деловые господа в цилиндрах, хохочущие ребятишки (среди которых я заметила уже довольно высоких девчонок!) — они раскачивались на верёвке, привязанной к фонарю, — и продавец сладостей (точнее, мороженого), который выставил свои бидоны и складной стол посреди всего этого хаоса и кричал:
Холодное, сладкое, тает во ртах!
Всего за монетку, а вкусно — аж страх!
Ха. Я и так уже натерпелась страху в тоннеле метро. Однако мне хотелось — нет, я заслужила немного мороженого! И уже собралась подойти к лотку, когда прямо передо мной возникла старая цыганка ростом почти с меня.
Я недовольно поджала губы. В Лондоне все цыгане — попрошайки, вымаливающие у прохожих пенни, в то время как у них самих на запястьях, в ушах и на шее, над красочными блузами с глубоким вырезом, звенит целое состояние в золоте — золотые бусины, цепи, подвески, всё их земное богатство, неизменно оттеняющее грубую смуглую кожу. А на безвкусные наряды всегда нашиты жестяные кругляшки и медные амулеты, блестящие на солнце и побренькивающие при ходьбе, «волшебные» талисманы с изображениями птиц, змей, стрел, звёзд, солнц, полумесяцев, больших, широко распахнутых глаз. Наверное, именно из-за «дурного глаза», суеверий о «проклятии цыган» никто не смел у них красть.
Эта цыганка была одета так же, как и другие, но вместо скулящей мольбы я услышала низкий, хрипловатый голос.
— Дитя, — сказала она, — я вижу кинжал в твоей груди и ворона у тебя на плече.
Я застыла, словно громом поражённая, поскольку мой кинжал, как всегда, покоился в корсете, — но откуда ей было это знать?! Потеряв дар речи, я уставилась на старуху с прямой, как стрела, спиной, острым, словно копьё, лицом, но впалыми щеками, с длинными и жёсткими седыми волосами, лежащими между лопаток будто хвост лошади из вересковой пустоши.
Лишь спустя несколько мгновений полного замешательства я осознала, что о кинжале она говорила метафорически, как и о вороне — грозно, но образно. Ведь у меня на плече совершенно точно никто не сидел.
Она продолжила всё тем же тихим, низким голосом:
— Ты в опасности, дитя моё, ты окутана тенями.
Да, но откуда ей об этом известно и почему она называет меня «дитя», когда я одета как взрослая женщина?!
На смену изумлению пришло раздражение.
— Возможно, опасность исходит от вас? Что вам нужно?
— Взглянуть на твою ладонь, дитя.
— И, подозреваю, я должна буду позолотить вашу?
— Нет. Мне ничего от тебя не нужно. Просто есть в тебе нечто... как будто знакомое.
Вдруг, совершенно неожиданно, я узнала кое-что в ней. Точнее, в её украшениях. Среди всех амулетов, висящих на одеждах цыганки, выделялся один, не медный и не жестяной, а деревянный — тонкий кружок, разрисованный жёлтой краской. На первый взгляд могло показаться, что на кругляшке изображено яркое солнце, но я сразу поняла: это хризантема. Невозможно было не узнать эти мазки, такие же характерные, как почерк.
Признаюсь, из головы у меня тут же улетучились все мысли о пропавшей герцогине — вместе с манерами. Не раздумывая, я схватила талисман, пришитый к блузе цыганки и частично прикрытый седыми волосами и золотыми цепями. Несмотря на такую наглость, цыганка даже не попробовала мне помешать. Она стояла неподвижно, словно железный столб.
Деревянный кругляшок, очевидно выпиленный из ветки или ствола молодого деревца, держался на одной нитке, продетой через отверстие сверху. Я перевернула его дрожащими руками.
Да, от старых привычек так просто не избавишься: на обороте большими буквами была выведена подпись в виде инициалов: EЈ3L Знакомым мне небрежным почерком. Евдория Холмс.
Мама.
Глава седьмая
Поражённая до глубины души, я проговорила заплетающимся языком:
— Это нарисовала моя мать.
Хотя обращалась я не то чтобы к цыганке, а к Вселенной и небесам, она изумлённо ахнула:
— Твоя мать?!
Её голос вернул меня к реальности. Я убрала руку и выпрямилась, встретившись с янтарными, почти кошачьими глазами:
— Да, это рисунок моей матери. Совершенно точно.
И почему меня это так удивило? Ведь я знала, что мама сбежала к цыганам уже около года назад и что она жить не могла без кистей и красок.
Старая цыганка с почтением склонила голову, будто стояла не на шумной улице, а в тихой часовне. Она достала яркий платок и, повязав его обручем на волосы, сложила руки в молитвенном жесте и произнесла:
— Благослови тебя судьба, дочь Цветочной Марии.
Я не привыкла к такому благоговению и потому очень смутилась и растерялась.
— Благодарю вас, — сказала я наконец, — но мою мать зовут иначе.
— Для нас она Мария, — объяснила цыганка и, устремив на меня свой проницательный взгляд, продолжила низким, хрипловатым голосом: — Давным-давно на земле жили Мария Магдалина, Мария из Вифании, Чёрная дева Мария и Мария из Назарета, мать-девственница. Мы носим их иконы в своих караванах. И к нам пришла женщина, которая не говорит на нашем языке, но путешествует с нами, спасает от гнева полиции и лесников, пишет новые иконы, рисует цветы счастья, горя и удачи, и с ней мы вольны отправиться по любой дороге и можем есть жирную рыбу, и мы почитаем её и называем нашей Цветочной Марией.
— Она моя мать, — повторила я. — Вы поможете мне её найти? Где она?
— Где она? Где стрела, запущенная в небо? Где зарыто сокровище? Где летает сова безлунной ночью? Мы цыгане, дитя. Мы встречаемся и расходимся, приходим и уходим, движемся туда, куда дует ветер.
Я поняла, что цыганка не насмехается надо мной, а всего лишь говорит образно, однако почувствовала — она увиливает от ответа. Чего-то недоговаривает.
Я предприняла вторую попытку:
— С каким она караваном?
— Запряжённым прекрасными лошадьми, дитя, чёрным в белых звёздах. Могу я теперь взглянуть на твою ладонь? Не раз мне доводилось держать за руку твою мать, изучать линии её судьбы и давать ей предсказания из искреннего уважения. Серебра я не прошу. Позволишь?
Спешу заверить любезного читателя, что к хиромантии отношусь с тем же недоверием, что и к традиции задувать свечи на торте в день рождения. Я выросла в просвещённой семье свободомыслящих логика и суфражистки, а потому презирала суеверия и считала предсказания судьбы пустым развлечением.
В то же время я не видела смысла отказывать цыганке, тем более что из разговора с ней могла узнать ещё что-нибудь о маме.
Так мы стояли на людной улице, не обращая внимания на лошадей, прохожих и экипажи, и она удивительно бережно держала мои руки в своих сухих грубых пальцах. Цыганка взглянула на тыльную сторону, а затем на ладони, с необычной приязнью, хоть и без улыбки, сжав мою левую руку.
— Как будто смотрю на руки твоей матери, — сказала она. — Только линии длиннее, глубже, и линия сердца не рваная. — Она кивнула на левую ладонь: — Эта отвечает за прошлое и семью. Правая показывает истинную сущность, судьбу и свершения.
— Даже у левшей? — Я, подобно своим родителям, всё ставила под сомнение. К тому же мне вспомнилась леди Сесилия, жертва общественных ожиданий, жестоко переученная левша.
Цыганка поморщилась:
— Такого вопроса стоило ожидать от дочери Цветочной Марии. Ты левша?
— Нет.
— Тогда зачем спрашивать? Тише, дитя, дай посмотреть...
Она пристально изучала мою правую ладонь, и мне начало казаться, будто время замедлило свой бег и шум на площади стал постепенно сходить на нет. Цыганка легонько проводила пальцем по линиям на руке, и её касания отдавались вибрациями, пробирающими душу. Я замерла — не только по собственной воле, но и потому, что эти вибрации привели меня в некое гипнотическое состояние.
