Читать книгу 📗 "Кореец (СИ) - Ледов Вадим"

Он заметил меня издалека. Замер. Прищурился, разглядывая. Потом лицо его расплылось в широкой, почти детской улыбке. Узнал. Пошел быстрее, расталкивая прохожих.

— Миха! — Он хлопнул меня по плечу своей крепкой ладонью. В его голосе — неподдельная радость. — Живой, курилка! А говорили — всё, кирдык тебе!

— Почти, — я усмехнулся, пожимая его руку. Рукопожатие — сильное, сухое. — Но, как видишь, откачали. Не без помощи деда.

Колька внимательно оглядел меня с ног до головы. Профессиональным, оценивающим взглядом. Будто не друга встретил, а товар приценивался. Что он там увидел? Чужой взгляд в знакомых глазах? Иную осанку? Он нахмурился на мгновение, но тут же снова улыбнулся.

— По телеграмме не поймешь — что за дело, к чему такая спешка? — спросил он, понизив голос до едва различимого шепота. В этой манере говорить сквозила привычка к конспирации, жизни на грани закона.

— Не здесь, — ответил я, оглядываясь по сторонам. Паранойя? Возможно. — У тебя багаж есть?

— Багажа нет.

— Тогда пошли, — я кивнул на выход. — Сначала ко мне в общагу, накроем поляну, потом поговорим.

Он кивнул. И снова — быстрый взгляд по сторонам. Затылком чувствует опасность? Или просто понты таежного мачо? В Москве, в толпе, он явно чувствовал себя неуютно. Как волк на арене цирка. Дергался от гудков машин, напрягался, если кто-то задевал плечом. Первобытный инстинкт самосохранения, отточенный годами хождения по лезвию бритвы.

Очередь на такси — длинная, унылая, как сама советская жизнь. Наконец подошла наша. Водитель — усатый флегматик, которому было глубоко плевать, кого и куда везти, лишь бы счетчик тикал.

Москва встретила нас солнцем, зеленью и грохотом строек. Колька прилип к окну «Волги», как ребенок к витрине с игрушками. Разглядывал широкие проспекты, сталинские высотки, легко одетых москвичей. Москва конца шестидесятых — город контрастов. Еще не задушенный пробками и рекламой, но уже теряющий патриархальное очарование. Золотой век застоя, как его потом назовут. Или бронзовый?

— Слышь, Миха, — вдруг сказал Колька, отрываясь от окна. — А давай на рынок заскочим? А? По пути же?

— На рынок? Зачем? — удивился я.

— Да так… Позырить.

Странное желание для человека, прилетевшего делать «выгодное дело». Но я кивнул таксисту. Может, ему просто нужно было глотнуть чего-то живого, настоящего после самолета и перед погружением в мои сомнительные аферы? Земли понюхать, так сказать.

Центральный рынок — чрево Москвы, ее шумное, пахучее, ненасытное нутро. Здесь, под высокими стеклянными сводами, бурлила настоящая, не приглаженная плакатами жизнь. Толпа — пестрая, многоголосая, — перетекала между рядами, как густая каша в котле. Продавцы — кавказцы с орлиными носами, румяные подмосковные тетки, узбеки в тюбетейках — на все лады расхваливали свой товар, врали безбожно, одновременно клялись Аллахом и Магометом пророком его. Покупатели — озабоченные москвичи с авоськами и приезжие с чемоданами — придирчиво щупали, нюхали, торговались с продавцами упорно, с обоюдными призывами к совести. Звенели гирьки на весах, шуршали купюры, пахло свежей зеленью, кислым молоком, парным мясом и чем-то еще, неуловимо восточным — специями, пловом, судьбой. Здесь был свой Вавилон, своя биржа, свой микрокосмос, далекий от кремлевских звезд и планов пятилетки.

И Колька… он преобразился. В аэропорту — настороженный зверь. Здесь — хозяин положения. Уверенно лавируя в толпе, он двигался к какой-то своей, ему одному ведомой цели. Походка стала легкой, глаза заблестели хищным огнем. Контрабандист на рынке — как рыба в воде. Хаос — его стихия.

Наконец, он затормозил у лотка с фруктами. За прилавком — стандартный восточный человек — небритый в захватанном «белом» халате. А перед ним — чудо! Персики. Огромные, бархатные, пышущие южным солнцем.

— Почем? — спросил Колька без предисловий.

— Э-э, дорогой! Бэри кюшай… Чистый витамин! — продавец окинул Кольку оценивающим взглядом. — Тэбе, как родному, по пять всего рублэй отдам! Сам кюшал — нэ обманываю! Сколько взвэсить?

Колька взял один персик, повертел в руке, будто взвешивал не граммы, а уровень блаженства. Кивнул.

— Полкило.

И тут же, схватив из кулька самый крупный, румяный плод, впился в него зубами. Брызнул сок. Колька зажмурился от удовольствия, как кот на солнышке. В этом была какая-то первобытная, почти животная радость. Старательно обсосав шершавую косточку, он метко сплюнул ее в бетонную урну, похожую на надгробие. И тут же потянулся за следующим персиком.

— Ты бы хоть помыл их, — я, наконец, пришел в себя от неожиданности и указал в конец огромного, гудящего движением и голосами рыночного помещения, где находились туалетные комнаты. — Будешь потом дристать.

— Херня, — ответил Колька, ловко обгладывая персик. — Мытый фрукт запах теряет. А желудок у меня луженый — В тайге и не такое жрали — выжили.

В этом его фатализме по отношению к микробам была своя философия. Философия человека, живущего ближе к земле, к природе, к ее суровым, но честным законам. Наши городские фобии были ему смешны.

— Богато живете… — сказал он вдруг, вытирая сок с подбородка рукавом своей ковбойской куртки.

Вся Москва, вся столичная спесь и недоступная провинциалу роскошь уместились в этой короткой фразе.

— Это центр, Коля. Витрина, — вздохнул я. — Шаг в сторону — и та же фигня, что у вас в Уссурийске.

Почему-то мне стало неловко, за эту витрину, за эти персики по пять рублей, за то, что я выдернул его из его мира в этот наш, фальшивый и суетливый.

Такси везло нас по широким улицам, мимо помпезных сталинских домов, мимо витрин с портретами вождей и призывами к труду. Колька молча доедал персики, на его лице застыло выражение детского изумления.

Улицы постепенно становились уже, дома — невзрачнее. Наконец такси остановилось у серой пятиэтажки, окруженной чахлыми тополями.

— Прибыли, — зачем-то объявил водитель, будто я не знал где живу.

Я расплатился, и мы вышли.

Общежитие встретило нас привычным шумом — где-то гремела музыка, из кухни доносился запах жареной картошки, по коридору, громко смеясь, пробежали две девушки в спортивных костюмах. Мы поднялись на третий этаж, и я открыл дверь своего блока.

— Проходи.

Колька вошел, оглядел моё жилище — стандартную комнату в общежитском блоке — четырнадцать квадратных метров, железная кровать, покрытая потертым пледом, письменный стол, заваленный книгами и тетрадями, шкаф с покосившейся дверцей, тумбочка. В углу — гантели и эспандер, память о спортивном прошлом Михаила. Окно выходило на такую же серую общажную пятиэтажку напротив, между домами — унылый двор с песочницей и облезлой каруселью.

Он опустил сумку на пол и сел на край кровати. Пружины жалобно скрипнули под его весом. В сумке что-то глухо брякнуло, словно металл ударился о металл.

Я достал бутылку водки. Поставил на стол, прикрытый газетой «Советский спорт». Расположил нехитрую снедь — палку докторской колбасы, банка маринованных огурцов «Глобус», хлеб в целлофановом пакете, пару помидорин и фрукты с рынка. Всё это выглядело скромно, но по общажным меркам — почти пир.

— Ну, — сказал Колька, дотерпев пока я не закончил накрывать на стол, — выкладывай, что за дело такое срочное? И главное — при чем тут я?

Он покосился на водку.

— Давай лучше мою, таёжную.

Он полез в сумку извлек на свет бутылку с мутноватой желтоватой жидкостью, без этикетки. Стекло было тусклым, с пузырями воздуха, словно выдутое в кустарной мастерской.

— Настойка на корешках, — пояснил он с гордостью. — Сам делал. Не то что ваша московская химия…

В его голосе звучало неприкрытое презрение к городским напиткам.

Потом Колька достал газетный сверток, аккуратно развернул. В комнате запахло копченым мясом, пряностями и чем-то еще — запахом далеких просторов, таежных костров, свободы. Запахом иной жизни, такой непохожей на мою нынешнюю.