Читать книгу 📗 "Кореец (СИ) - Ледов Вадим"

Как же это было не похоже на мое детство! Да, отец пил и ушел, когда мне было девять. Но до этого — были руки на плечах, были сказки на ночь, был запах материнских духов, когда она утыкалась носом в мою макушку. Мишка Ким этого почти не знал. Его детство было стерильным от нежности.

И тут — новая вспышка памяти, резкая, как удар тока. Школа. Перемена. Двор, засыпанный жухлыми листьями тополей. Мишка — лет тринадцати, нескладный, длинный, но уже с упрямой складкой у рта. И вокруг — они. Местная шпана, старше на год-два.

— Эй, узкоглазый! А ну стой! — Петька, верзила с бычьей шеей, заводила всей кодлы. Он картинно щурит глаза, изображая «китайца». — Че, заблудился? Домой в свой Шанхай захотел? А может, ты шпион? А, Косой?

Смешки за спиной. Гогот. Кольцо сжимается. Классика жанра. Кореец, китаец — им без разницы. Чужой. Другой. Значит, можно. Школьная стая — как волчья. Слабого чует за версту. Чужой. Значит, бей. Дети — самые злые существа на свете. Школьная иерархия, жестокая, как лагерные порядки.

Мишка сжимал кулаки до боли в костяшках. Знал — не отобьется. Сейчас Петька толкнет, потом еще, потом врежет под дых. Попытаешься дать сдачи — налетят всей гурьбой. Проверено.

— А ну, разбежались, шпана! — Физрук. Крупный, основательный. Бывший десантник, кажется. — Совсем обнаглели? Толпой на одного? На ковер бы вас, сопляков!

Шайка мгновенно испарилась. Физрук глянул на Мишку без особого сочувствия.

— Ким, тебе в секцию надо. Любую. Борьба, бокс… А то тебя ветром качает. Запишись, понял? Чтоб мужиком был, а не… этим.

Мишка смотрел в землю. «Мужиком»… Легко сказать.

Вечером он поплелся к деду. Тот как раз приехал в Уссурийск с медом, остановился у какой-то знакомой бабки в частном секторе. В крохотной комнатке пахло так густо — сушеными травами, воском, медом, еще чем-то терпким, лесным, — что казалось, воздух можно резать ножом. Старик сидел у окна, перебирал сухие пучки чего-то.

— Пришел, внук? — Дед поднял голову, глаза за стеклами очков внимательно изучали его лицо. — Не весел?

Мишка молчал, глотая ком в горле. Жаловаться — последнее дело.

— Бьют? — Дед спросил просто, будто о погоде. Он все видел. — Есть такая трава, внук, — подорожник. Ее топчут, а она крепче к земле жмется, силы набирает. Стань таким. Не ломайся под ногами — корни пускай.

— А если вырвут? — выдавил Мишка.

Дед чуть заметно улыбнулся.

— Значит, не там рос. Ищи свою землю.

Летом, на каникулах в тайге, дед сказал:

— Хватит сопли жевать. Пора силу в руки брать. Покажу кое-что. Но дай слово — только для защиты. Первый ударишь — себе хуже сделаешь. Понял?

Дед не учил его драться. Он показал три… не движения даже, а принципа. Как стоять, чтобы не свалили. Как уходить с линии удара. Как использовать силу того, кто на тебя прет. Все плавно, без рывков, без злости. Сначала казалось — балет какой-то. Но когда Мишка начал повторять, он почувствовал, как тело само находит опору, как вес перетекает, как маленькое усилие дает неожиданный результат.

— Сила не в кулаке, Миша. Сила — здесь, — дед ткнул ему пальцем ниже пупка. — В центре. Оттуда все идет. Руки, ноги — только слушаются. Дыши правильно — и тело само подскажет.

Все лето они гоняли эти три принципа. На поляне, у реки, под дождем. Пока не вошло в плоть и кровь.

— Скоро проверишь, — сказал дед перед отъездом. — Не бойся. Помни, чему учил. Защищай себя.

На следующий же день после возвращения — та же картина у школьных ворот. Петька и его свита. Внутри у Мишки все похолодело по привычке. Но страх был… другим. Не паническим. Словно под слоем льда текла спокойная вода.

— А, явился, косорылый! А мы заждались! Гони рупь на папиросы! — Петька шагнул вперед, протягивая грязную лапу. Толкнул в плечо для убедительности.

Мишка не ответил. Только ноги чуть согнул, вес перенес ниже. Как учил дед.

— Ты что, оглох, узкоглазый? Башли гони! — Петька замахнулся уже по-настоящему.

И тут тело Мишки сработало само. Шаг в сторону, легкий толчок не кулаком — бедром, кажется. Использовать инерцию нападающего. Петька, не ожидавший сопротивления, пролетел мимо и растянулся на асфальте. Нелепо, как клоун.

— Ты чё… охренел? — Он вскочил, глаза налились кровью. Кинулся снова, беспорядочно размахивая кулаками.

Второе движение. Уход в сторону, подшаг, и снова — использовать его же вес. Петька споткнулся о подставленную ногу и снова упал, больно ударившись локтем.

Шайка замерла.

— Он… это… самбист, — выдохнул кто-то. Слово было новое, модное.

Петька поднялся, тяжело дыша. Злоба боролась в нем с удивлением и страхом.

— Я… я брата позову! Он тебя… убьет! — прохрипел он, пятясь.

Но Мишка стоял спокойно. Не нападал, не угрожал. Просто стоял и смотрел. И в его взгляде было что-то такое, от чего Петьке стало неуютно. Сила. Но не наглая, не бычья. Другая.

К вечеру вся школа гудела: «Кимка-то, оказывается, самбист! Петюню отделал!» Больше его не трогали. Смотрели с опаской, но и с каким-то новым интересом.

На перемене подошел парень из параллельного. Тоже кореец, но «настоящий» — чернявый, скуластый, глаза-щелочки. Колька Ли. Его семья вернулась из Узбекистана несколько лет назад. Мишка его знал, но не общался. Повода не было.

— Слышь, Ким, — Колька говорил быстро, чуть стесняясь. — Я видел… как ты этого Петуха кинул… Здорово ты его! Ты где занимаешься?

Мишка пожал плечами. «Не хвастай», — говорил дед.

— Я вот книжку достал, — Колька вытащил из портфеля тонкую потрепанную брошюру. На обложке — схематичные фигурки борцов. «Вольная борьба. Приемы и техника». Издательство «Физкультура и спорт». — Хочу научиться. Только один не смогу. Давай вместе?

Так они и подружились. Колька жил недалеко от школы, в деревянном двухэтажном доме, в «корейском поселке». У них была своя комната, побольше Мишкиной конуры. Родители работали в гараже, и после обеда часа два комната была свободна. Они сдвигали стол, убирали стулья и расстилали на полу старое ватное одеяло. Изучали по книжке броски, захваты, удержания. Отрабатывали друг на друге до синяков. Иногда «проверяли» приемы на самых наглых одноклассниках — не злобы ради, а для практики. Скоро весь их класс и параллель… да и старшие классы знали: на этих двоих хвост лучше не заносить.

Тот последний визит к деду перед армией… Он до сих пор стоял в памяти особняком. Не просто прощание — скорее, перелом. Рубеж, после которого мир уже не мог оставаться прежним.

Вечер был тихий, таежный. В избе пахло дымом от печи, сушеными травами и чем-то еще — старым деревом, прожитой жизнью. Дед редко сидел без дела, но в тот вечер отложил и свои корешки, и нож для резьбы. Сидел напротив Мишки за грубо сколоченным столом, смотрел на него долго, изучающе, будто видел впервые. А потом достал из-под лавки пузатую бутыль из темного стекла, заткнутую деревянной пробкой. Плеснул в две щербатые глиняные чашки тягучую, пахнущую медом и травами жидкость. Медовуха. Мишка глазам не поверил — дед и алкоголь казались вещами несовместимыми.

— Пей, — сказал дед ровно. — Ты теперь взрослый. Солдат почти. Пора тебе знать… откуда ты есть пошел. Всю правду.

Мишка взял чашку. Руки чуть дрожали. Он чувствовал — сейчас произойдет что-то важное. Что-то, что изменит его представление о себе, о матери, о самом деде.

Дед отпил немного, помолчал, глядя на пляшущий в печи огонь.

— Мой отец… твой прадед значит, происходит из древнего рода янбани. Родственники последней императрицы Сунмёнхё. — начал он негромко. — Сам он был сэнсэем. Учителем. Когда японцы запретили обучать детей корейскому языку, мы убежали в Россию, на Дальний Восток. Здесь надеялись на лучшую долю. Пришли многие. Корё-сарам звались. Обжились, общину свою держали. Отец старейшиной стал. Детей учил. Русский язык тогда почти никто не знал. Еще он хануи был, что-то вроде, знахаря по-русски, и меня учил хангык — это медицина корейская, с древних времен. Мы на пару с ним всех корё-сарам в округе лечили. Да и русские к нам ходили — ни больниц ведь ни врачей тогда не было.