Читать книгу 📗 "Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович"
Ну, и щедр на чаевые. Это тоже помогает.
И вот мы снова здесь. В новой «Москве». За столиком у окна, за которым бурлит вечерняя столица. Запахи… Да, все те же: краска, лак, новизна. Но теперь к ним примешивается аромат идеально приготовленного стейка (поставки мяса, кстати, тоже прошли через фильтр девочек), свежего хлеба из новой печи и «олимпийского» кофе. Мы обедаем. Вкусно. Здорово. Как у себя дома. Дома в этом странном, перекраиваемом на ходу мире, где сталкиваются планы и козни, Министерство и Андерсон, социалистическая реальность и импортная мечта о комфорте. Мир, где девочки с железными ломами становятся богинями, а гостиница превращается в символ победы комсомола и прогресса. Пахнет будущим. Слегка синтетическим, но очень привлекательным.
Дома мы не едим. Мы — это я, Надежда, Ольга — существа, втянутые в водоворот этой странной, бурлящей Москвы. Дома мы перекусываем. Как космонавты на орбите, поглощая функциональные калории из холодильника, больше похожего на шкаф с реактивами. Быстро, без церемоний, между делом. Энергия для следующего броска в мир, где решают вопросы снабжения гостиниц мирового класса и литературных судеб.
Ми и Фа — другое дело Для них бабушки — бабушка Ка и бабушка Ни — творят кулинарное волшебство. Строго по науке. Науке диетологии, детям — всё лучшее. И едят они, бабушки, тоже строго по науке. Но уже по науке экономии.
Сколько ни убеждали их, сколько ни втолковывали простые истины о том, что средства у нас сейчас — не то чтобы безграничны, но вполне достаточны, что деньги — условность, бумажки, назначенные решением партии и правительства, а не сокровища, отчеканенные из звонкого золота в подземных кузницах гномов, что копить их тяжкий, почти метафизический грех против логики прогресса… Всё напрасно. Инстинкт, вшитый на уровне генов, сильнее любых разумных доводов. Они норовили купить что-нибудь подешевле. Особенно для себя. Нам-то и так сойдет, мы привычные, говорили они, а в глазах светилась та самая неприхотливость, что пережила и голод, и войну, и очереди за всем подряд. Особенно бабушка Ка.
Отчасти выручали заказы — та самая магия «достать», которой владели Надя с Олей. Раз уплачено, значит, нужно использовать. Но и здесь бабушки включали свою загадочную логику сохранения. Продукты «долгоиграющие» — тушёнка, сгущёнка, банки с болгарским лечо или венгерским горошком — немедленно подвергались процедуре сокрытия. Их прятали. Тщательно, с любовью, как драгоценности. В глубины кладовок, а кладовки в нашей квартире знатные, слона спрятать можно. Или в дальний угол холодильника, подальше от глаз, подальше от соблазна немедленного потребления. Это на праздник!
Вы не знаете. Не знаете, что такое Нужда. Что такое настоящий Голод. Вам кажется, что это персонаж из страшной сказки, вроде Лиха Одноглазого или Бабы-Яги, которая детей в печи запекает. Сказка, да. Но помните: сказки порой становятся былью. И гораздо, о-го-го как гораздо чаще былью становятся именно сказки страшные. Вот так-то.
Надежда попыталась приглушить этот вековой страх, нависающий над кладовкой, как грозовое облако. Она купила тушёнку. Не просто банку-другую. Целых пять ящиков. Настоящей, армейской, с пятилетним сроком годности, в жестяных банках с суровым, лаконичным дизайном. Где? Как? Это оставалось ее профессиональным секретом. Теперь эти ящики выстроились в кладовке, накрытые весёленькой клеёнкой с цветочками. И они, эти ящики, явно согревали бабушек. Физически, конечно, нет. Но ментально — да. Они были материальным воплощением запаса, щитом против призрака Голода. Бабушка Ка, глядя на них, вздыхала, и в ее вздохе была странная смесь тревоги и удовлетворения.
История, как водится, имела корни. Глубокие, уходящие в прошлое. У бабушки Ка была своя бабушка, женщина из породы тех, кто читает газеты не только про передовиков производства, но и между строк. И вот эта прабабка, прочитав осенью 1939-го в «Правде» памятные статьи про конец «уродливого детища Версальского договора», поняла что-то такое, что не укладывалось в оптимистичные сводки. Начала она тихо, по-мышиному. Ежемесячно покупала по десять-пятнадцать банок консервов — на сколько хватало денег после обязательных трат. Сардины, шпроты, тушёнка. Квартира была небольшая, но, слава богу, отдельная, не коммунальная — меньше глаз. Приносила она эту добычу украдкой, по две, редко три банки за раз, и аккуратно укладывала в старый дедушкин сундук, обитый жестью. Старый, но вместительный. И строго-настрого запретила юной пионерке Ка болтать о запасах. Иначе придёт Царь Крыс. Придёт и всех сожрет подчистую, и нас, и запасы.
Юная Ка, конечно, не особо вникала. Ленинград 39-го, 40-го, даже первой половины 41-го — это светлая пора после суровых тридцатых. Жизнь налаживалась! Пионерские слёты, кино, чай с пирожными в 'Норде… Газеты клеймили паникеров в августе 41-го, уверяя, что продуктов в городе вполне достаточно, и даже более того. А врагу до Колыбели Революции — как до Луны! О тех, кто думает иначе, звонить по телефону…
А потом… Потом сундук стал сокровищницей. На этих консервах держались. Долго. Пока юная Ка, движимая порывом доброты, не отнесла банку драгоценных сардинок в масле своей подружке, у которой дома совсем туго стало. Прабабка узнала. И… не было скандала. Был взгляд, полный такого безысходного ужаса и предрешенности, что Ка запомнила его на всю жизнь.
И Царь Крыс учуял. Пришёл. И всё забрал себе.
Прабабка не пережила зимы.
Ладно. То было давно. Почти сорок лет назад. Сейчас жизнь — совсем хорошая! Не то что тогда. Превращать дом в продовольственный склад — бессмыслица, пережиток тёмных времен. Ладно уж тушёнка, с ней просто: следующим летом передадим тушёнку нашим бурденковцам-стройотрядовцам, в Чернозёмске с тушёнкой не очень, чтобы уж очень, бойцам науки лишние белки с жирами очень пригодятся. А бабушкам купим новые. Чтобы срок годности продлить. Стратегическим резервам — советскую гарантию!
Пока я предавался этим невесёлым, но каким-то уютно-тягучим размышлениям о генетической памяти и кладовых времени, подъехали девочки Сегодня с ними был гость. Не простой. Сергей Александрович. Писатель. Из Калининграда — не подмосковного, а самого что ни на есть балтийского, бывшего Кёнигсберга. Так они работают с авторами, девочки: заманивают в Москву, селят в хорошую гостиницу, развлекают — театры, выставки, рестораны, всё за счёт фирмы. Создают атмосферу внимания и заботы, а на пике гостеприимства предлагают контракт. На взаимовыгодных условиях. Как любит говорит другой их подопечный, острый на язык фантаст: выгодно мне, а государству — втройне, ибо я отрабатываю аванс как проклятый.
Сергей Александрович — писатель возрастной. Скоро восьмой десяток разменяет. Человек с лицом, изборожденным не столько морщинами, сколько тропинками тяжелых мыслей. И к такому вот обращению — внимание, комфорт, рестораны — он был явно не привычен. Он привык к другому обращению. Хотя давно и полностью оправдан, реабилитирован, даже печатается. Но привычка, как и у бабушек, оказалась крепче бумаг.
— Знаете, — сказал он после третьей рюмки «Столичной», глядя куда-то сквозь нашу накрытую снедью скатерть, — я до сих пор, ложась спать, не уверен. Не уверен, что проснусь… сам. Своей волей. Без постороннего вмешательства. Всё порой кажется, что в двери стучат. — Он сделал паузу, вглядываясь в нас, ища понимания или опровержения. — Стучат властно. Требовательно. Знаете, как это бывает? Лучше бы не знать.
Тишина повисла густая, как туман в Беловежской Пуще. Даже вечно оживленные Надя с Олей притихли. Страх Сергея Александровича был осязаем. Он был из другого измерения, из той эпохи, где стук в дверь действительно мог быть последним звуком на свободе.
— Нет, — проговорил я после паузы, стараясь, чтобы голос звучал убедительно и чуть отстраненно, по-научному. — Вряд ли. Математика, Сергей Александрович, наука точная. Общество… страна… они движутся по исчисленной орбите. Как планета. Периодически то приближаясь к центру притяжения — и тогда в обществе потепление, оттепель, воздух свободы. То удаляясь от него — и тогда наступает ледниковый период, мороз по коже и по умам. Сейчас… — Я оглядел уютный зал ресторана, — сейчас мы где-то посреди. Уже не зима, но и не летняя вольница. Травка зеленеет, солнышко блестит. Весна человечества, рождённая в бою.
