Читать книгу 📗 "Воин-Врач IV (СИ) - Дмитриев Олег"
Но на этот раз старшина лямщиков явно решил не отказывать себе в удовольствии. Телеги с бабами и ребятишками были далеко, а, значит, можно было никого не стесняться. Он набрал побольше воздуха в бороду.
— Шишка! — раздался хриплый сварливый голос безногого убийцы. И впервые на Всеславовой памяти великан-бурлак заметно вздрогнул.
— Уши надеру! Не видишь что ли — спешит батюшка великий князь Всеслав свет Брячиславич в родной Полоцк? Коли не видишь — подойди, я те глаз-то натяну сейчас!
— Дяденька Ставр? — такого голоса от скандального холерика Шишки не ждали, кажется, даже свои. — Чего ж не упредили-то? Эй, безногие! Похватали лямки — и бегом!
Последние слова были сказаны тоном привычным, ожидаемым, и подчинённые его метнулись выполнять приказание.
Князь вслед за воеводой подошёл и пожал широкую и твёрдую, как полбревна, ладонь Шишки. Здорово удивившись небывалой метаморфозе. И советуясь с профессионалом, к каким бечевам-канатам ставить дружинных и вставать самим. Корабликов было много, как и народу, работы должно было хватить на всех.
— Это ж с-под какой твоей сестрицы такой племяш выпал, дяденька Ставр? — Гнат долго держался, но не утерпел. Отгудела-отстонала толпа первую песню, в которой я с удивлением узнал родную «Дубинушку», только без рабочих артелей и вместо «эй, ухнем» было «ох, о́хни», и воевода тут же вылез с вопросом. Но с шага не сбился.
На маячившем впереди над головами насаде зашуршало и заскрипело, и над досками носа показались сперва ладони, а следом и седая голова инвалида. По которому было заметно, что скучная дорога тяготила и его, и за возможность зацепиться языками да пособачиться он Гнату даже благодарен.
— Это у вас, крапивников болотных, сплошь худосочные родятся, навроде тебя вон. А у нас в роду — богатыри! — начал сразу дед.
— А то! Великаны! Ноги — как у фризского коня! Под Переяславлем прикопаны лежат, — в такт шагам отвечал Рысь. Время, когда Ставра можно было обидеть или расстроить увечьем, если и было когда, то давно прошло. Да и вообще в этом времени шутки были слаботолерантные и малополиткоректные. Зато часто смешные.
— Точно, лежат, ждут! Вон как князь-батюшка баловством мяться перестанет, чтоб одним жуликам копыта липовые выстругивать, а прочим супостатам отрывать их, да вместе с задницами-то, как начнёт об сирых и убогих старцах думать, так поедем, отроем их там под ракитой, пришьём мне взад обратно — ох и наплачешься ты у меня, воеводская морда!
Как народ умудрялся не сбиваться с шага — ума не приложу. Видимо, за движение в общем ритме отвечали какие-то участки спинного мозга, рефлекторно. Взрывы хохота поднимались до небес. Смотреть на рыдавших от смеха лямщиков было неожиданно.
— Иди ты в баню, сирый и убогий! Таких убогих надо было вон папе римскому, покойнику, отправить, да с верёвочкой пеньковой вот эдакой. Он бы враз сам удавился! Сирый нашёлся мне, ломом подпоясанный! — не унимался Рысь под хохот товарищей.
Это, наверное, был самый весёлый во́лок на княжьей памяти.
Там, где огибала лесок речка Удра, по которой предстояло продолжать путь, ждали нас семьи. Ясно, что кипучие натуры многих жён не могли усидеть на месте без дела, не было в эту пору в людях такой привычки, кто не занят — или хворый, или дурень. Поэтому кроме приветливых милых и любимых лиц дожидались нас и обед, поистине княжеский, и натопленная баня. После трёхкилометрового во́лока это было настоящим даром небес. Срубов вдоль берега стояло аж пять штук, и готовы к приёму трудовых резервов были все. Намывшись до скрипа, наплескавшись нагишом, пугая румяных девок, принёсших утереться, в чистой воде Удры, где давно унесло течением муть, поднятую спущенными лодьями, сели обедать. Трапезу благословил лично патриарх, после бани и анисовой благодушный более обычного.
Извилистая Удра бежала вполне уверенно, а в местах, где не уходил в небеса с обоих берегов лес, позволяла и паруса раскинуть, поэтому до следующего перехода добрались ещё до темноты. Если верить карте, на которую ложился очень примерный маршрут, со всеми поворотами и изгибами прошли за половину дня около двадцати километров, вполне достойный результат для такого большого каравана.
Ночевали в чистом поле, под деревушкой Волоковой. Тут, по всему протяжению, народ с названиями особенно фантазию не напрягал. А утром двинулись привычным по вчерашнему дню порядком под новые, но тоже вполне ожидаемые шутки-перелайки двух злодеев-диверсантов, молодого со старым. Лямщики были с нами, потому как после бани и такого застолья отпустить нас одних «на ночь глядя», как сказал Шишка, щурясь от яркого Солнца и анисовой, им совесть не велела. За что тут же был осмеян языкастым Ставром, уверявшим всех, что совесть со стыдом вместе главарь бурлаков потерял гораздо раньше, чем он сам — свои ноги.
Как раз перед обедом добрались до озера Каспли, где встреча уставших, но довольных мужиков прошла в точности по вчерашнему сценарию. А после попрощались с присмиревшим неожиданно за два дня Шишкой и его тружениками и пошли дальше следующей речкой, что была пошире Удры, но текла чуть помедленнее и всё больше лесами, поэтому с парусами было особенно не размахнуться. Махали вёслами, под те самые напевы, древние, как эти реки, эти леса и сама наша земля, с какими выходили лодьи к берегам Днепра на Ромкину свадьбу.
Великий князь и великая княгиня стояли на носу, снова перейдя по Рысьиной вежливой просьбе с одной лодки на другую. Каспля стала уже гораздо шире, готовясь вскоре донести свои во́ды до родной Двины. А там уж и Витебск рядом, и Полоцк за ним, почитай, следом.
— Помнишь ли, радость моя? — спросил Всеслав жену. И оказалось, что образы той памятной встречи пришли им на ум одновременно. Тот во́лок был западнее, там речки были мельче, а перегоны длиннее, потому и выбрали для этого похода Касплинский путь.
— Как не помнить, любый мой, — отозвалась она, прислонившись щекой к мужниному плечу, стоя перед ним, в кольце любимых крепких рук. Что ненавязчиво оберегали заметный уже живот. Она была уверена, что носит под сердцем сына, но у Врача, что так чудесно спас её мужа от верной смерти, не спрашивала, боясь сглазить. Да я б и не ответил — не УЗИ я, чтоб пол ребёнка определять, а по приметам судить никогда не брался. Знал только, что девки у матерей красоту забирают. Если так — то у Всеслава точно парень на подходе. Румяная на речном лёгком ветерке Дарёна выглядела чудесно.
— Приворожил невинную девицу, прельстил украшениями заморскими, — мы не видели её глаз, но точно знали — улыбалась лукаво. Сердцем чуяли. На двоих одним.
— Не плети, мать! — делано возмутился князь. — Не мог дядька Василь дочерь, на злато-серебро, на тряпки да подарки падкой воспитать.
— Верно, не мог. Другим, знать, чем-то взял, — она сделала вид, что задумалась.
— Дело ясное — красотой неземной, — подыграл Всеслав.
— Скажешь тоже! Ты видал ли себя, красаве́ц? Детей только и пугать. И взрослых тоже, — под конец в её шутке осталось значительно меньше доли шутки, как говорили в моём времени.
— Не угодишь тебе, мать. Это, говорят, бывает с теми, кто в тягости, — покладисто ответил Чародей. Которого вряд ли подозревал в покладистости хоть кто-то.
— Разлюбишь теперь? — нет, не могут бабы по-другому. За то и любим их, наверное.
— Не дождёшься. Как помимо этого ещё троих родишь мне — тогда напомни, обсудим. А до той поры меньше любить не стану, и не умоляй.
Ладони Всеслава обнимали живот жены. Спина её прижималась лопатками к его нижним рёбрам, затылок еле доставал до его правой ключицы. И то, что так они могли бы простоять, наверное, всю оставшуюся жизнь, знали князь с княгиней совершенно точно. Как и то, что стоять так им доведётся нечасто — слишком уж много дел и ещё больше планов было у Чародея, слишком многое уже делалось его словом и его волей на русских землях. И очень многому ещё только предстояло свершиться. И от этого этим мгновениям покоя и искренней тёплой взаимной любви не было цены.
