Читать книгу 📗 "Художник из 50х (СИ) - Симович Сим"

Если бы они знали, что через сорок лет их государство развалится…

— А ты что молчишь, Гоша? — обратилась к нему Нина. — Не веришь в коммунизм?

— Верю, — ответил он осторожно. — Только думаю, что путь будет нелёгким.

— Конечно, нелёгким, — согласился Николай Петрович. — Враги не дремлют. И внешние, и внутренние. Но мы справимся. Советский народ всё выдержит.

— Правильно говоришь, — поддержал Пётр Семёнович. — Мы войну выиграли, и с мирными делами справимся.

За окном послышались голоса. Во двор вошла группа людей — мужчины в одинаковых пиджаках, с портфелями.

— Ой, — испугалась Марья Кузьминишна. — Это кто такие?

Пётр Семёнович выглянул в окно:

— Похоже на комиссию какую-то. Может, по переселению? Или санитарную проверку?

— А может, и не по хорошему делу, — мрачно заметил Василий Иванович.

Все замолчали. В такие моменты становилось ясно, насколько хрупким был их мирок. Любая проверка, любая комиссия могла перевернуть жизнь вверх дном.

— Ладно, — сказал Николай Петрович, допивая чай. — Мне на работу пора. А вы не волнуйтесь — если что серьёзное, всё равно ничего не изменим.

Он ушёл первым. За ним потянулись остальные. Гоги остался допивать чай, думая о том, что услышал. Эти утренние посиделки, эти разговоры — они составляли основу жизни простых людей. Не политика, не идеология, а человеческое тепло, взаимная поддержка.

И это было дороже всех обещаний светлого будущего.

После завтрака Гоги вышел на улицу. Утренняя Москва была особенной — свежей, ещё не засыпанной дневной суетой. Солнце поднималось над крышами, золотя облупившуюся штукатуру старых домов.

Он шёл не спеша, вдыхая прохладный воздух. На Мясницкой уже открывались магазины, хозяйки спешили за хлебом. У булочной собиралась очередь — люди переминались с ноги на ногу, негромко переговаривались. Запах свежей выпечки смешивался с дымом из труб.

Дворник в ватнике подметал тротуар берёзовым веником. Широкими размашистыми движениями сгонял прошлогодние листья к водостоку. Увидев Гоги, кивнул приветливо:

— Доброе утро, товарищ художник.

— Доброе утро.

Слава о его вывесках расходилась по району. Теперь его узнавали, здоровались, некоторые даже останавливались поговорить о работе. Это было приятно — чувствовать себя частью этого мира.

На Тверской движение было интенсивнее. Автобусы высокие, неуклюжие, с открытыми площадками сзади. Грузовики с брезентовыми тентами. Редкие легковые автомобили — чёрные «Победы» и «ЗИСы», за рулём которых сидели шофёры в форменных фуражках.

Гоги остановился у витрины книжного магазина. За стеклом — полное собрание Сталина, труды Ленина, производственные романы. Но в углу притаилась тоненькая книжечка Пушкина. Он зашёл внутрь.

— Пушкина можно посмотреть?

Продавщица — женщина средних лет в строгом платье — подала ему томик. «Евгений Онегин». Страницы тонкие, шрифт мелкий, но издание добротное.

— Сколько стоит?

— Три рубля пятьдесят копеек.

Гоги купил книгу, спрятал во внутренний карман. Пушкин не был запрещён, но лучше не светить — мало ли что подумают.

Дальше путь лежал к Манежу. Площадь была почти пустой — только голуби важно расхаживали по брусчатке да редкие прохожие торопились по делам. Кремлёвские стены возвышались тёмно-красной громадой, зубцы башен резко выделялись на фоне утреннего неба.

Здесь, в самом центре столицы, особенно остро чувствовалась мощь государства. Каждый камень дышал историей, властью, силой.

Гоги обошёл площадь и свернул к Александровскому саду. Тропинки были посыпаны песком, скамейки выкрашены в зелёный цвет. На одной сидел старик, кормил хлебными крошками воробьёв.

— Хорошее утро, — сказал Гоги, присаживаясь рядом.

— Хорошее, — согласился старик. — Весна идёт, птички радуются. А люди… люди всё куда-то спешат. Остановиться некогда, на мир посмотреть.

Они помолчали, наблюдая за воробьями. Птицы бесстрашно подлетали к ногам, хватали крошки, взлетали на ветки. Простая радость, незамутнённая страхами и сомнениями.

— Вы художник? — вдруг спросил старик, заметив этюдник.

— Да.

— Хорошее дело. Красоту людям дарите. А красота нынче в дефиците — всё больше про заводы да планы говорят.

Гоги достал блокнот, быстро набросал портрет старика. Несколько линий — и вот уже смотрит с бумаги доброе морщинистое лицо.

— Ой, — удивился старик. — На меня похоже?

— Очень.

— А можно мне этот рисунок? Внучке покажу.

Гоги вырвал лист, подарил. Старик сложил бумагу, бережно спрятал в карман.

— Спасибо, сынок. Добро делаешь.

Солнце поднималось выше. Гоги поднялся, попрощался и пошёл дальше. По Тверскому бульвару, мимо памятника Пушкину. Поэт стоял задумчивый, слегка склонив голову. Сколько людей прошло мимо этого памятника? Сколько судеб, надежд, разочарований?

На бульваре было многолюдно. Студенты спешили на лекции, служащие — в учреждения. Женщины вели детей в детские сады. Обычная московская жизнь, которая текла своим чередом, несмотря на все потрясения века.

Гоги остановился у цветочницы. Пожилая женщина продавала букетики фиалок — крошечные, но удивительно нежные.

— Почём фиалки?

— 50 за букетик.

Он купил один, понюхал. Запах весны, пробуждения, надежды. В кармане лежали заработанные деньги, в голове — планы новых работ. Жизнь налаживалась, несмотря на все странности его положения.

А Москва жила вокруг него своей неспешной жизнью — трамваи звенели, люди спешили по делам, где-то играла шарманка. Этот город принял его, дал ему место, работу, будущее.

И это было дороже всех объяснений того, как он здесь оказался.

Вечером, когда стемнело, Гоги собрал краски и направился на Поварскую. Портрет Михаила нужно было закончить — оставались последние штрихи, детали, которые придадут лицу живость.

На улицах было тихо. Редкие прохожие спешили по своим делам, кутаясь в пальто. Фонари горели тускло, создавая островки жёлтого света в чернильной темноте. Где-то вдали играла гармошка — грустная мелодия, под которую хотелось идти медленнее.

У дома двадцать три Гоги остановился, оглядел улицу. Никого подозрительного. Поднялся на второй этаж, постучал условным сигналом.

Иван Сергеевич открыл сразу, словно стоял за дверью.

— Проходите, проходите. Как дела? Будем заканчивать?

— Да, сегодня закончим.

В комнате горела только настольная лампа. Портрет стоял на мольберте, прикрытый тканью. Иван Сергеевич осторожно снял покрывало.

— Боже мой, — прошептал он. — Как живой.

За ночь краски подсохли, цвета стали глубже. Лицо Михаила смотрело с холста внимательно и грустно. В глазах за очками — ум, доброта и какая-то тихая печаль. Словно он знал, что ждёт впереди.

Гоги установил лампу, взял тонкую кисть. Начал с глаз — добавил блики, подчеркнул ресницы. Потом руки — прорисовал пальцы, ногти, линии ладоней. Мелкие детали, которые делают портрет живым.

— Расскажите о нём, — попросил он, не отрываясь от работы. — Каким он был?

Иван Сергеевич присел на стул, закурил.

— Мишка был… особенным. Не как все. В детстве всё читал, книжки глотал одну за другой. Мать говорила — из него учёный выйдет. И вышел. Филологию закончил с отличием, в аспирантуру поступил.

— А потом?

— Потом война. Ушёл добровольцем, воевал в пехоте. Контузило под Сталинградом, комиссовали. Вернулся и снова за книги взялся. Преподавать начал, студенты его обожали.

Гоги добавил тени у носа, подчеркнул линию рта. Лицо становилось всё более выразительным.

— А как… как его взяли?

— Глупо получилось. — Иван Сергеевич затянулся папиросой. — Читал студентам лекцию о поэзии двадцатых годов. Процитировал Мандельштама — «Мы живём, под собою не чуя страны». Кто-то донёс. Сказали — антисоветская пропаганда.

— И сразу арестовали?

— Не сразу. Сначала вызывали на беседы, предупреждали. Но Мишка был упрямый. Говорил — поэзия вне политики, искусство вечно. Не понимал, что времена изменились.