Читать книгу 📗 "Кореец (СИ) - Ледов Вадим"
Каждый удар отзывался внутри меня волной — не только физической, но и какой-то иной, словно вибрация проходила не только через тело, но и через душу, через сознание. В эти моменты я ощущал странное раздвоение — будто во мне действительно были двое, как сказал дед. Я — Марк Северин, и кто-то ещё, притаившийся глубже, наблюдающий исподволь.
Мир начал плыть перед глазами. Ощущения, запахи, звуки сливались в один поток, уносящий меня куда-то вдаль. Последнее, что я запомнил — успокаивающий голос деда, шепчущий что-то на своём языке, и чувство невероятной, всепоглощающей лёгкости.
Эта лёгкость настолько меня расслабила, что я не заметил, как погрузился в глубокий, исцеляющий сон. И впервые в этом теле я видел не чужие воспоминания, а свои собственные сны.
Самым странным лечением стала процедура с яйцами, которую дед провёл на третий день. На этот раз он пришел в сопровождении молодой кореянки в белом халате, в руках она несла маленькое лукошко с белыми, желтоватыми и коричневатыми яйцами.
— Вот и помощь подоспела, — кивнул он в сторону девушки, — с этой волшебницей точно поправишься.
Глянув на лекаря понимающим взглядом, новая медсестра поставила лукошко на медицинский стол и остановилась, ожидая указаний.
На плите в углу палаты парила кастрюля с водой. Дед велел медичке положить яйца в алюминиевый дуршлаг и опустить дуршлаг в кастрюлю, разогревая их.
Медсестра без слов принялась за работу. Разогретые в воде яйца она заворачивала в льняные тряпочки и передавала деду.
Дед катал горячие яйца по моей шее, по затылку и позвоночнику.
Казалось бы, занятия глупее не придумаешь. Но дед и медсестра были предельно серьёзны и сосредоточены.
Он катал их по моему телу, тихо нашёптывая что-то на корейском языке. Его шёпот звучал как заклинание, гипнотический речитатив, каждый слог которого точно совпадал с движением яйца по моей коже.
Иногда яйцо вдруг останавливалось в определённой точке, словно притянутое магнитом. Тогда дед кивал, удовлетворённый, и продолжал процедуру с ещё большим рвением. В эти моменты я ощущал странное движение внутри — будто что-то стягивалось к яйцу, выходя из глубины тела через кожу.
В конце кореец дал указания больничным медсестрам сварить все использованные яйца, и закопать в саду. Сёстры переглянулись, но перечить не стали, видимо им хорошо заплатили.
Я был уверен, что знаю причину. Яйца забрали что-то из меня — что-то тёмное, больное, чуждое.
Четвертый день запомнился особым массажем с использованием какого-то сыпучего вещества, похожего на соль, но пахнущего лесными грибами.
Иногда доктора заглядывали в палату, хмурились, перешёптывались в коридоре, но никто не решился прервать этот «шарлатанский цирк». То ли денег он им занес достаточно, а скорей всего, просто умыли руки, считая меня безнадёжным.
А результаты были. Медленные, почти незаметные, но я их чувствовал. Сначала вернулось ощущение поверхности тела — я стал различать текстуры ткани, прикосновения, температуру. Затем появилась возможность шевелить глазами — не просто смотреть прямо, а осознанно переводить взгляд. И наконец, на пятый день, когда дед с особым усердием работал над моим горлом и шеей, я сумел издать звук. Не слово, даже не стон — просто невнятное мычание, но это было мое мычание, произвольное, контролируемое.
Дед замер, всмотрелся в моё лицо своими тёмными глазами, и коротко кивнул, словно получил подтверждение своим мыслям.
— Хватит, — сказал он, обращаясь не то к медсестре, не то к самому себе. — Дальше дома.
Домой? Слово эхом отозвалось в моём сознании. У меня не было дома. Ни в этом времени, ни в этом городе. В Москве я жил институтской общаге.
Но у Миши был временный дом — та самая комната в коммуналке, которую сняла Вера Пак по поручению общины. И именно туда меня собирались перевезти. Присматривать за мной община назначила ту самую медсестру-кореянку с лукошком яиц, она была единственная с медицинским образованием. Пусть медсестра, но всё же. Звалась она Мариной.
Оформление выписки стало настоящим испытанием. Лечащий врач сперва наотрез отказывался подписывать документы, кричал, что это преступление, что пациент в таком состоянии нуждается в постоянном медицинском наблюдении. Но весь этот надрыв словно намекал. Дед молча слушал, поглаживая свою короткую седую бородку, а потом так же молча положил перед врачом маленькую баночку с тем самым тёмным, почти чёрным снадобьем, которое помогло ему отрыть двери начальственных кабинетов. Доктор осёкся на полуслове, взял баночку, понюхал и переменился в лице, принявшем благожелательное выражение.
— Ладно, — сказал он, убирая «взятку» в карман халата. — Распишитесь в документах о выписке на свой страх и риск.
Дед поставил размашистую закорючку, похожую не на подпись, а на иероглифическую букву хангыля.
Так я покинул больницу — на носилках, завёрнутый в серое колючее одеяло, но уже не безучастный овощ, а человек, начинающий возвращаться к жизни. Я мог слабо мычать в ответ на вопросы, дёргать пальцами ног и, что самое важное, чувствовать своё тело — все его боли, неудобства и потребности.
Меня погрузили в машину скорой помощи — «Волга-универсал» ГАЗ-22 с красным крестом на боку. Дед сел рядом, положив свою твёрдую, сухую ладонь мне на грудь, словно стабилизируя что-то внутри. Марина устроилась на переднем сиденье рядом с водителем.
Когда мы тронулись, мне удалось поймать взгляд деда. В моих глазах был вопрос, который я не мог произнести: «Что дальше?» Он слегка улыбнулся уголками губ и чуть наклонился ко мне, прошептав так, чтобы никто не услышал:
— Теперь настоящая работа. И настоящий выбор.
Машина подпрыгивала на выбоинах, весенний солнечный свет пробивался сквозь запылённые окна, а я пытался осмыслить, что произошло за эти дни. Я был мёртв, потом оказался в чужом теле, потом это тело начало возвращаться к жизни под руками удивительного старика.
Что же будет завтра? И кем я стану — Марком Севериным, продюсером из будущего, Михаилом Кимом, молодым борцом, или кем-то третьим, новым, сочетающим в себе обоих?
Пока у меня не было ответа. Но впервые с момента пробуждения в этом теле я испытывал настоящее, чистое чувство — любопытство к тому, что ждёт впереди.
Глава 4
Пока дед занимался какими-то своими делами — то уезжал куда-то, то запирался в соседней комнате для медитаций, — главной фигурой в моей новой жизни стала она. Марина. Моя сиделка, медсестра, ангел-хранитель с сахалинским прошлым и именем, звучавшим как морской прибой — Тян Ми Рён.
Кто она такая, эта тихая, почти безмолвная девушка с умелыми руками и раскосыми глазами, в которых светилась вековая печаль ее народа? Я собирал ее историю по крупицам — из обрывков фраз, из редких полуулыбок, из того, как она вздрагивала от громких звуков.
Родилась она на самом краю советской земли, южном Сахалине, в год Победы. В городе с японским именем Тоёхара, который вот-вот должен был стать Южно-Сахалинском. Ее семью, как и десятки тысяч других корейцев, завезли туда японцы — почти бесплатная рабочая сила для империи. Выброшенные на остров, как щепки, они вгрызались в мерзлую землю, строили шахты, дороги, сушили болота в резервациях с издевательским названием «такобэя». Работали по шестнадцать часов, жили в фанерных бараках с земляным полом, которые то и дело вспыхивали, как спички. За побег — расстрел. Говорят, при строительстве дороги на Холмск корейских костей под шпалами лежит больше, чем самих шпал. Правда или нет — кто теперь разберет? Но глядя на Марину, я верил — правда.
Ее отец сгорел на этой каторге. Мать, совсем еще девчонка Ми Джин, как-то выжила с младенцем на руках. При японцах — голод и страх. При Советах… легче не стало. Те же бараки, та же безнадега. Только флаг над конторой сменился.
А потом — случилось то, что в советской системе называлось «оргвыводы» и «укрепление кадров». Решили русифицировать сахалинских корейцев, не знавших языка метрополии. И прислали для этого «проверенных товарищей» из корейцев приморских, более-менее освоившихся в Средней Азии, уже обрусевших и вступивших в партию. Один из таких комиссаров, Борис Цой, и вытащил счастливый билет для Ми Джин, чье имя означало «красивая и драгоценная». Влюбился. Наверное, было в ней что-то, что пробивало даже партийную броню. Подключив свои связи в Обкоме, он выхлопотал ей советский паспорт, и женился. Так Тян Ми Джин стала Людмилой Цой, а ее дочь Ми Рён — Мариной Цой. Когда подули ветры хрущевской оттепели, Борис увез их в родное Приморье, подальше от сахалинских призраков.
