Читать книгу 📗 "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий"

– Это почему?

– Как же. Они эту банду месяц, может быть, искали. А тут пришел, увидел и всех положил.

К дому они подъехали в сумерках. Дворник, лениво стоявший у ворот, завидя Фоба и Дейма, сорвался с места и, угодливо улыбаясь, поспешил отворить их.

Неужели и сюда дошли слухи о Битве На Пустырях? Вполне возможно.

Дом менялся на глазах. Вместо профессуры сюда стали направлять красных командиров. Война закончена, или почти закончена, пора и о гражданской жизни подумать. И, услышав, что есть такой вот хороший дом, командиры полков требовали ордера именно сюда. Положим, командирам полков отказывали, но ведь есть и командиры дивизий, и армий, и фронтов…

Куда же девалась профессура? Кто‑то получил разрешение на выезд во Францию, Великобританию и прочие швеции, кто‑то – ордер на квартиру в Доме Учёных, а кто‑то, пару раз столкнувшись с новой элитой, и сам поспешно съезжал куда получится. И ведь не скажешь, что въехавшие – плохие люди. И денег до пятницы займут, и солью поделятся, и шкаф передвинуть помогут. Они не плохие, они другие. И – победители. Раз победители, то будьте добры любить и уважать. А если губы кривить да носом вертеть, не то сказали да не туда плюнули, тут уж подвиньтесь, не прежнее время.

Анна‑Мария красными командирами восхищалась, профессуры‑то ей и дома, в Швейцарии, хватало. Отношения Арехина с красными командирами были сложнее. Зависело от обстоятельств. Предыстории. Одни командиры при виде Арехина сами кривили губы и вертели носами, другие старались поскорее прошмыгнуть к себе и закрыться на два оборота и засов для верности, третьи же считали Арехина человеком революционным, пусть и с причудами, и охотно помогали со всякими мелочами. Вот как с пулемётом Шоша.

С улицы к воротам поспешил человек. Арехин узнал его сразу.

– Гражданин Каннинг?

– Вы виделись с Циолковским? – сразу приступил к делу ассистент.

– Не довелось.

– Я же вас просил.

– Тут мало ваших просьб. И моего желания мало. Кто‑то должен провести следствие, и только после этого делать выводы. Невиновен – на свободу.

– Я слышал, можно поручиться за человека…

– И кто за него поручится?

– Я думал, вы…

Арехин вздохнул.

– Я не буду ручаться за человека, которого в глаза не видел.

– Так вы посмотрите! Посмотрите, пока не поздно, – Каннинг опять попытался взять Арехина за руку, но в последний момент снова остановился.

Арехин, не отвечая, развернулся и прошёл во двор. Каннинг остался у ворот, руки его висели вдоль тела, лишь на палец не доходя до колен.

Ладно.

– Григорий, отдохните сами, и лошади пусть отдохнут, но к полуночи будьте готовы.

– Далеко?

– На Лубянку.

В квартире было накурено: Анна‑Мария работала. Писала обзор швейцарской, австрийской и, прежде всего, немецкой прессы. И наоборот – обзор советской прессы для Австрии, Швейцарии и Германии.

– Ещё сорок минут, дорогой, – сказала она, мельком взглянув на Арехина.

Дома они не готовили. Максимум – взятые из служебного буфета бутерброды. Сегодня бутербродов не было. Но были замечательные грецкие орехи.

За эти сорок минут он успел слегка освежиться, заварить чай в довоенном серебряном «Cafeolette», выпить два стакана – без сахара, и посидеть в кожаном мягком кресле.

– Вот и готово, – Анна‑Мария развивала в себе пунктуальность. Если сказала «сорок минут», значит сорок минут возьми и отрежь, даже если работа требовала двадцати.

– Газеты свежие?

– Немецкие? Третьего дня. И старше. А что? И почему от тебя пахнет порохом?

– Порохом пахнет, потому что была стрельба. А газеты скоро будешь изучать свежайшие: мы едем в Швейцарию.

– Чьё решение? – только и спросила Анна‑Мария.

– Исполкома Коминтерна и лично товарища Збарского.

Товарищ Збарский был видным, но пока ещё не выдающимся деятелем международного коммунистического движения.

– Когда ехать?

– Завтра. Броня на поезд до Риги, затем по усмотрению. Швейцария, Франция, я бы даже Аргентину не исключил.

– Документы, деньги?

Он передал ей пакет:

– На первое время.

– Что ж, поедем. – Анна‑Мария не раз и не два ездила по заданиям Коминтерна, но всё больше в лимитрофы. – А дальше?

– В Женеве получишь инструкции. Вообще, в этом деле главная – ты.

– А ты?

– Я – предлог для поездки. Еду играть в шахматы, добиваться чемпионского звания. Сама понимаешь, играть в шахматы, кочуя с турнира на турнир, можно всю жизнь.

– Очень удобно, – согласилась Анна‑Мария. – Но что на самом деле составляет твою цель, мне знать нельзя?

– Почему же нельзя. Да и трудно не догадаться. Цель у нас с тобой одна – мировая революция.

Арехину не нравилось, что он говорил, а, главное, как он говорил. Но для Анны‑Марии, похоже, слова звучали совершенно естественно. Она, Анна‑Мария, была в первую очередь революционеркой, да и во вторую тоже, и не видела ничего плохого в том, чтобы стать видной революционеркой. Он, собственно, ничего плохого в том тоже не видел, но слишком уж менялись при этом люди. Он изменился, Анна‑Мария изменилась, изменились и отношения. Стали товарищескими. Ещё немного – и перейдут в партийные. А для партийных отношений вовсе не требуется жить вместе и делить постель.

Собирались они отдельно. Да что и собирать: один чемодан Арехина, один – Анны‑Марии. Самое необходимое. Что могут везти в Женеву из России одна тысяча двадцать первого года советские служащие, люди скромные до аскетичности? И уж тем более, после. Потом, когда новая экономическая политика окрепнет, даст видимые плоды, будут и роскоши, а пока – прожиточный минимум и чуть сверху: смокинг, галстук‑бабочка, три шелковые сорочки. Анна‑Мари в одежде ещё скромнее: ей же не участвовать в международных конгрессах гроссмейстеров.

– Мы вернёмся?

– В Россию? Полагаю, вернёмся, но не думаю, что в ближайшие годы.

– Да, меня Збарский инструктировал: устраиваться в Женеве основательно.

Значит, её уже инструктировали. А он и не знал. Что он ещё не знает? Втёмную используют, втёмную, прав Троцкий.

– Ты должен уйти?

– К полуночи, – ответил Арехин. – Ненадолго, а, впрочем, как получится.

В полночь он и ушёл. Что делать, если другого случая, действительно, может и не представиться.

Григорий ждал у подъезда. Дворник, скрывая недовольство, отпер ворота, и они покатили по ночной Москве. Ехали с шиком: Григорий зажег оба карбидных фонаря, и конусы света разгоняли тьму на сотню шагов вперед. Светоносный экипаж. Сзади слегка попахивало свежим машинным маслом: Григорий оружие чистил прежде, чем сапоги. А сапоги Григория давали света не меньше, чем фонари.

Попасть в лубянский специзолятор оказалось нетрудно: мандат Дзержинского и не такие двери раскрывал. Дежурный по изолятору долго копался в толстых журналах, выискивая Циолоковского; наконец, нашел.

– Камера шесть «бэ».

– Где бы мне с ним поговорить без помех?

– У нас половина допросных сейчас свободны. Только вот разрешение следователя бы…

– Он здесь, следователь?

– Время‑то позднее. Спит, наверное.

– Тогда обойдемся.

Дежурный помялся, шкурой прикидывая риски, но помощник подтолкнул его:

– Это же Арехин! Тот самый, что сегодня…

– Да вижу я. Сейчас…

– Погодите, гражданин – сказал Арехин. – Наседка в камере есть?

– Как не быть.

– Я сначала должен поговорить с наседкой.

Дежурный ещё раз вздохнул, будто наседка была его собственной курицей, и будто расставался он с ней навеки, но делать нечего – послал помощника с конвоирами, а сам повёл Арехина в допросную.

– Теломеханик понадобится? Есть свободный.

– Если понадобится, вы, гражданин, мне и занятого предоставите. Но пока нужды в теломеханике не вижу.

Допросная ему досталась чистая, насколько вообще может быть чистой допросная. Стены, пол, спецстул густо пахли хлоркой, а кровь и экскременты слышались едва‑едва.

Электрическая лампа на столе была слабенькой, но Арехин очки снимать не стал.