Читать книгу 📗 "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий"

– Отряду хорошо вооруженных храбрецов мы найдём лучшее применение, – проворчал Лев Давидович.

Залаяла бульдожка. В холл вошел возница.

– Я слышал, господа собираются в Майринген?

– Господа собираются, – подтвердила появившаяся из кухни Лотта.

Спустя два часа они впятером сидели в привокзальной кофейне, пили кофе по‑венски, а перед Арехиным и Надеждой Константиновной были еще и пирожные «безе».

– Что вы собираетесь делать? – спросила Арехина Надежда Константиновна.

– Вернусь в Россию.

– А в России?

– Буду учиться. Потом найду работу. Или она найдет меня.

– Полагаетесь на случай?

– Считаю, что жизнь сложнее наших представлений о ней. Готовишься к одному, а случается порой совсем другое.

– Случается и третье, – сказал Ильич. – А пока учитесь, учение – дело нужное.

Остальные молча кивнули, словно знали нечто, Арехину пока недоступное.

Впрочем, он тоже знал нечто, недоступное им. Лучше бы ему этого не знать, но тут уж ничего не поделаешь.

А в Майринген он ещё вернется. Когда‑нибудь.

6

– А что потом? – спросила Анна‑Мария.

– Потом уехали литераторы, а спустя полтора часа – я.

– А эти… Лотта и Вальтер? Ты их оставил в покое?

– Пришлось. Я мог подать заявление в полицию, но, во‑первых, без свидетелей проку от этого было бы чуть, а, во‑вторых, привлекать Ленина сотоварищи в свидетели я не хотел: Владимир Ильич ясно дал понять, что положение их в Швецарии щекотливое, и что героями кровавой сенсации быть им никак невозможно. Вот и получился цугцванг: что ни делай, всё бесполезно.

– И люди продолжают погибать?

– Месяц спустя я написал анонимное письмо в кантональное управление полиции, в котором сообщил, что я чудом спасшаяся жертва содержателей отеля, в общем, расписал происшествие прямо в духе мадам Радклиф, но вряд ли письмо возымело действие. Да я и не ждал, что возобновят расследование, думал лишь – станут приглядывать.

– И?

– И всё. За исключением того, что я тогда крепко уяснил, каково положение иностранца в чужой стране. Всё хорошо, покуда всё идет хорошо, но мельчайший сбой – и часы идут скверно.

– Кстати, о часах: ты говоришь они как‑то странно шли в гостинице.

– Часы были в порядке. Время шалило.

– Но почему?

– Так бывает. Время то тянется нескончаемо, то летит быстрее падающей звезды. Вот и сейчас, который теперь час?

Анна‑Мария посмотрела в окно.

– Шесть часов? Семь?

– Половина десятого. И учти, мы едем на север, где сейчас белые ночи.

7

Прежде Двинский вокзал казался милым, но довольно провинциальным. И часовня Александра Невского, нарочито поставленная у самого входа, положения не спасала, напротив, смотрелась яркой заплатой на строгой власянице.

Но сегодня всё выглядело иначе. Вернее, всё выглядело почти по‑прежнему, иначе было в Москве и Петрограде. И это иначе было в пользу Двинского вокзала. Ни тебе чекисткой облавы на мешочников, ни самих мешочников, ни назойливой малолетней шпаны. Всё чинно, благородно: и железнодорожные служащие, более походящие на гвардейцев кардинала Ришелье при исполнении, и степенные носильщики, уверенные, что никуда никогда не опоздают, и пассажиры, твёрдо знающие, что билет есть полная гарантия успешной поездки. Встречающие по раннему времени – а прибыл поезд в половине шестого утра – были наперечёт.

Впрочем, поездов на перронах тоже было немного. Всего ничего. Состав из Москвы был единственным в этот час, а, может быть, и два. Потому и занял всё внимание железнодорожной братии. Носильщика искать не пришлось – он уже ждал у выхода из вагона. Без слов принял багаж, уложил его на тележку, убедился, что пассажиры твёрдо стоят на ногах и двинулся вдоль перрона.

– Вокзальная биржа сразу за углом, – сказал он, наконец, по‑русски.

– Что вы говорите? – Анна Мария спросила по‑немецки.

Носильщик повторил, но почтения в голосе стало процентов на сорок больше. Ещё перед поездкой они договорились: Анна‑Мария берёт себе роль прижимистого импресарио, Арехин же – человека, увлечённого шахматами и более ничем. Этакий эгоцентрист, все помыслы которого направлены на завоевание шахматной короны, слегка инфантильный, в меру капризный, порой непредсказуемый, при случае играющий на публику. Иными словами образ, дающий возможность для любого манёвра.

Извозчик им достался незавидный. Немецкого языка не знал, русского знать не хотел, и желал, чтобы ездоки полностью положились на его волю, как в плане гостиницы, так и оплаты. С этим Анна‑Мария разобралась быстро:

– Полицайкомиссариат, шнель!

Извозчик моментально вспомнил и немецкий, и даже русский. Подкатил к гостинице кратчайшим путём, взял серебряный двугривенный, помог снять вещи с коляски и ещё поклонился на прощание.

– Вы, русские, хотите уважение купить, – вошла в роль Анна‑Мария. – У вас даже разорившаяся барынька дает пьянице золотую монету, боится, что иначе её будут презирать.

– Это где же… – начал было спорить Арехин.

– Вишнёвый сад, второе действие.

– Ну, это изящная словесность.

– Для русского человека изящная словесность и есть лучший учебник жизни. Русский даст на чай золотую монету, ему в лицо кланяются, а в чай плюют. Немец же даст маленькую серебряную монетку, а то и вовсе ничего не даст, а выговорит за небрежение, а его, немца, уважают.

Положим, в чай и немцу могут плюнуть, это у нас запросто, подумал Арехин, но вслух не сказал. Пусть одной иллюзией будет больше.

Остановится они решили в гостинице «Лондон». В довоенное время «Лондон» был гостиницей первоклассной, но без дешёвого шика, что придавало месту особый шарм. Славился «Лондон» тишиной, чистотой, педантичной прислугой и тем, что в нём некогда останавливался Дизраэли во время неофициального визита в Российскую Империю. Поскольку теперь принадлежность к Империи стала делом прошлым, получалось, что Дизраэли посещал Ригу ради неё самой, тем самым повышая статус и гостиницы, и города, и страны.

Номер Анна‑Мария взяла скромный, но с двумя спальнями: для лицемерного, ханжеского буржуазного мира это была необходимая трата. В Риге, впрочем, действительность брака, заключенного в Советской России, под сомнение не ставилось, но следовало смотреть вперёд: многие державы не только их брак считали недействительным, они и саму Советскую Россию признавать не желали. А жить и работать предполагалось именно в таких державах.

Ещё с вокзала Арехин послал телеграмму старому знакомцу. Переписывались в послевоенное время они редко: и почта не та, и настроение не то, но сегодня их встреча была бы весьма кстати. Если, конечно, Арон Исаевич сейчас в Риге.

Арон Исаевич был как раз в Риге и пришёл, как и просил его Арехин, ровно в двенадцать пятнадцать. Они встретились в гостевой комнате, солидной, обставленной тяжёлой и надёжной мебелью. Месте, где джентльмен может поговорить с джентльменом, не опасаясь вмешательства лиц низших сословий, сиречь простонародья.

– Рад, рад видеть вас в добром здравии! – первым поздоровался Арехин.

– Добрым оно было прежде, сегодня здравие – штука чисто рыночная, вне категорий добра и зла, – видно было, что Нимцович и растроган, и смущён, и даже чего‑то опасается. – Какими судьбами в наши слякотные места?

Как нарочно, до того ясное небо покрылось тучами, мелкий косой дождик заполонил город.

– Сегодня окном в Европу для России является именно Рига, – ответил Арехин. – А мне нужно в Европу.

– А Санкт‑Петербург как же?

– А Санкт‑Петербург, став Петроградом, к Европе относится подозрительно и окошко заколотил, выбрав доски покрепче – на всякий случай. У Санкт‑Петербурга есть основания Европе не доверять, знаете ли.

– Как жилось? До нас всякие слухи доходят. Будто и в ЧеКа вы служите, и в цирке даёте спиритические сеансы, и с дирижаблей бросаете чугунные гири на головы союзников…