Читать книгу 📗 ""Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич"

Старик чуть-чуть не заплакал, расчувствовавшись.

– Будет ли оно, завтра…

На улице выпал снег, накинув белые шубы на кусты и деревья. Свежий морозец помог немного прий ти в себя, хотя Сан Саныча все еще изрядно шатало к тому моменту, когда он добрался до родного дома. И начало клонить в сон. С трудом одолевая подъем меж душными камерами лестничных пролетов, он поневоле стал клевать носом. Доковыляв до двери, надавил большим пальцем кнопку звонка и, удерживая ее, ткнул лбом холодную обивку из дешевого кожзаменителя. С другой стороны доносились мелодичные трели, но больше Сан Саныч ничего не услышал. Внутри него зародилась слабая надежда, что мать тихо скончалась, утонув в загаженных простынях.

«Это было б неплохо, – думал он, посматривая вниз, на пакет, нож в котором, казалось, был сделан из чугуна и оттягивал руку, как гиря. – Можно б не заходить к ней неделю-другую, чтобы своей смертью, от голода…»

Вот только батя что-то в свое время утащил с работы, из лаборатории теперь уже мертвого завода, и баночка треснула. И здоровье Сан Саныча треснуло, разлетелось на осколочки. А значит – дальше ждать нельзя, надо что-то делать.

Его все сильней клонило ко сну. Мать тоже спит, догадался Сан Саныч. Либо вконец оглохла. Впрочем, в последние дни она и вставала-то с кровати редко. Покопавшись в карманах, нашел собственный ключ, с трудом попал им в замочную скважину и повернул – сначала, по ошибке, не в ту сторону. Наконец, справившись с запорами, ввалился в прихожую. В ноздри моментально ударил знакомый неприятный дух. В квартире, в отличие от заведения Аллы, пахло не собачьим кормом. Здесь царил аромат забытья и тлена, воняло экскрементами, пылью.

«Хэ, Зэ, сынок, тридцать один, ноль-один, баночка треснула, – вспомнил он. – Моли Божью Мать, чтоб заступилась пред Господом за твою родимую, да и за тебя самого. Ибо, где пыль, там и нечистый».

– Да хватит уж врать самому себе, – проворчал Сан Саныч, ступая в темноту. – Кому молиться? Ты, старый хрыч, всю свою жизнь ни во что не верил.

Это было правдой. Как и то, что пыли в квартире становилось все больше.

Всякий раз, заглядывая к матери, он проводил тщательную уборку. Прежде она сама этим занималась, а после смерти отца привычка ее к чистоте доросла до фанатичной приверженности. Многие годы Сан Саныч не мог понять, с чем это связано, лишь наблюдал и помогал, а в последнее время делал все сам, выполняя ее требования: мать просила, настаивала, кричала – и он подчинялся. Потом стал замечать необычное. Сколь бы старательно он ни убирался в доме, как долго бы ни ползал по углам с тряпкой – на другой день в этих местах вновь появлялась пыль.

Вот и сейчас, когда он оперся о дверной косяк, пальцы словно погрузились в бархат. Прикосновение было нежным, почти любовным. Сан Саныч невольно отдернул руку. Пыль закружила в сумраке прихожей, поблескивая искрами, когда в ее крупицах отражался падающий из коридора свет. Эти искорки мелькали перед глазами, щипали за нос. Сан Саныч вычихнул пыль вместе с соплями. Чих отозвался гулким болезненным эхом одновременно в стенах квартиры и в его легких.

Кажется, он жаловался на мать Алле в перерыве футбольного матча. А может, и до этого, месяц или два тому назад. Или только хотел нажаловаться.

– Первое время после свадьбы, пока государство отдельную жилплощадь не выделило, мы с женой жили там же, у матери, – рассказывал или мог бы рассказать Сан Саныч «дочке». – Это было невыносимо! Когда была дома, она все время стирала, пылесосила, подметала, мыла полы. Уборка начиналась спонтанно и велась в любое время дня и ночи. Однажды я проснулся глубоко за полночь от странного, пугающего звука. Что-то среднее между скрипом и шорохом. А когда встал и вышел из спальни – увидел, что мать протирает шкафы. Она и раньше возилась с тряпкой то в одной, то в другой комнате, но в тот момент, посреди ночной тиши звук был на редкость отчетливым и нагонял жути. Будто старые кости терлись друг о друга. Стирались в прах. Тогда мы и съехали, потому как жена, старая проститутка, не могла такое уже выносить, да и мне не по себе бывало.

– И чем все закончилось? – может быть, сегодня, а может, месяц или два назад спросила Алла. – Она попала в психушку?

– Она постарела, – сказал Сан Саныч, стоя перед дверью в комнату матери.

В этом и крылась пугающая истина. Старуха свихнулась. Не сошла с ума в одночасье, но постепенно ее разум и воля слабели. Сначала она забывала имя его жены. Когда благоверная еще здравствовала, они иногда захаживали в гости. Мать путала, перебирала наугад разные имена, и по первости Сан Саныча это даже забавляло, тем более что с женой они уже тогда не особо ладили. Однако потом мать стала забывать и его имя тоже.

Это было странно и страшно: смотреть в глаза родной мамке и видеть там боль и отчаяние; понимать, что, пока ты смотришь, та изо всех сил старается вспомнить, как тебя зовут, но ничего не выходит. Потому что баночка, будь она проклята, треснула.

– Ма, ты спишь? – окликнул Сан Саныч темноту, сбрасывая с себя верхнюю одежду. Он был пьян, но понимал, что при включенном свете раздеваться куда как проще. Вот только для этого следовало нащупать на покрытой пылью стене покрытый пылью тумблер.

– Нет, Шурочка, не сплю, – донесся в ответ слабый, тоненький голос. – Зачем же мне спать? Мне не надо, не надо…

– Ма, ты опять… запылилась, – пробормотал он.

– Нечистый… – прошелестела тьма.

– Я уберу, ма. Я все уберу, как всегда, – ответил Сан Саныч, не сразу сообразив, что услышал голос только в собственной голове.

Это тоже пугало. Голоса в голове. Так бывает, когда идешь по тонкому льду. Одна маленькая трещинка, за ней вторая, третья – и вот их уже так много, что опора, казавшаяся незыблемой, как скала, рассыпается, и ты с головой окунаешься в холодный темный омут. Мать лишилась рассудка, но самое страшное заключалось в том, что Сан Саныч иногда не был уверен, что не следует за ней той же дорожкой. Иногда ему казалось, что лед уже хрустит и у него под ногами.

Уже пара лет, как мать совсем перестала выходить на улицу. Ноги практически отнялись из-за больных суставов и проблем с вестибулярным аппаратом. Она стала мочиться прямо в постель и порой впадала в бред. Пунктик насчет мусора никуда не делся, но приобрел совершенно безумную форму – как на тех бездарных, по мнению Сан Саныча, рисунках так называемых художников-авангардистов, что выставлялись в местном ДК с полгода назад.

«Хэ, Зэ, тридцать один, ноль-один, – бормотала старуха в периоды помутнения рассудка, которые поначалу длились минуты, потом часы, а теперь уже почти никогда не заканчивались. – Баночка треснула… Нечистый, нечистый меня подъедает».

Так и говорила: не «пьет», не «жрет» – «подъедает». И, глядя на то, как не по дням, а по часам множится пыль в квартире, Сан Саныч готов был поверить, что это правда: пыль пробралась к матери в голову и каким-то образом выела старушечий мозг.

Приоткрыв дверь, он сунул голову к ней в спальню. Кровать стояла в дальнем углу, у окна. Рядом два стула, заваленные таблетками, мазями и микстурами. Поблизости на полу валялся, источая гадкий запах, использованный памперс для взрослых. На улице уже зажгли фонари, отблески далекого света очерчивали накрытую десятком одеял и простыней фигуру. На покрывале серебрилась сверкающими крупицами вездесущая пыль.

– Ты голодная?

– Еще как голодная, – шевельнулась гора тряпья, словно могильный холм ожил и заговорил. – Мне мясца бы, Шурочка, чтоб абсорбировать. Вкусненького… Дай мне мяса!

Сан Саныч с трудом узнал этот скрипучий тембр, в котором вдруг прозвучали новые, не знакомые ему интонации. Так мог бы говорить обиженный ребенок, подумал сначала он, но вспомнил, что у самого детей никогда не было, а значит, откуда ему знать, как те разговаривают, когда расстроены или обижаются?

– Я такая голодная, – теперь она говорила весело, с хитринкой. – Что корову б съела целиком. Шурочка, сладенький, поди к мамке…