Читать книгу 📗 "Генеральская дочь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания"

— Ага, второй, — бурчит он, — а на третий раз мне вместе с тобой пинка под зад выдадут, и ксиву на стол положат. Без слов, без «до свидания», как с последним барыгой в медвытрезвителе. Не в Советском союзе живем, брат, тут за жопу долго держать не будут.

Я зевнул, встряхнул голову, вломился на кухню, хапнул вчерашнюю сигарету со стола, зажал зубами и сунул зажигалку в карман. В голове все еще туман, мысли как в мутной воде — плавают, но сдохли. А Демин уже в дверях, ботинки топчет, взглядом сверлит.

— Все, готов? Или тебя еще в жопу поцеловать на удачу, принц в погонах?

— Все, все, пошли ты уже, гроза спящих районов, — буркнул я, закрывая за собой дверь и понимая, что день уже не заладился, а я даже кофе не пил.

Запрыгнули мы в тачку, как будто с места преступления уходили — быстро, с хлопком дверей и злым гулом мотора. Демин за руль, я рядом, сигарету кручу на коленке, пока он выворачивает из двора с такой злостью, будто под нами не "Волга", а танк, и мы херачим на фронт. Асфальт хрустит под колесами, утро — серое, как прокуренный потолок в кабаке, небо низкое, будто само вот-вот обрушится. В машине гремит радио, голос какой-то дуры про погоду, я закатываю глаза и выключаю.

— Прекрасно получается, — буркнул я, закуривая, — когда я, сука, прихожу вовремя — еще час торчим, ждем командира, а как только проспал — он тут как тут, с рожей, как у надзирателя на утренней проверке.

— Привыкай, — отозвался Демин, не отрываясь от дороги, — это надолго. Пока не поймаем того ублюдка.

Я взглянул на него через дым, как будто впервые увидел.

— Ты про того «Бешеного»?

— Он самый, сучара, — процедил он, будто имя это ему по гландам прошло.

Машина прыгала на кочках, как нервный баран, но он держал руль мертвой хваткой, пальцы белые, как кости.

— Что командир говорит? — спросил я, затягиваясь поглубже, чтоб немного в себя прийти.

— Разбивают нас по группам, — ответил он, — теперь мы, блядь, и лейтенанты, и разведка, и сладаки долбаные в одном лице. Еще чуть-чуть — и сортиры сами начнем мыть. Полный пиздец.

Он выплюнул в окно, как будто в этом плевке был весь его комментарий к ситуации.

— Опять перестрелка была, — добавил он, — на этот раз в другом районе. Все по той же схеме: тихо, без вызовов, без камер, свидетелей — ноль.

— Жертвы есть? — спросил я, хотя знал, что просто так они не стреляют.

— Пристрелили одного бедолагу. Торгаша какого-то. Не в теме был, не в схеме. Просто не в том месте, не в то время.

Я медленно выдохнул дым, смотря в лобовое, где город тянулся вперед серой кишкой.

— Значит, точно он. Не совпадение. Почерк.

— Вот именно, — рыкнул Демин, — а нам теперь ищи-свищи, ищи эту мразь по чертовым обрывкам. Докопайся, не имея даже фото. Командир жопой чувствует, что скоро что-то рванет. А мы с тобой, как всегда, в первых рядах — лови пули, Шурка, не жалей живота.

День на работе выдался такой, что в голове к концу смены звенело, как в пустом бидоне. Сначала доклады, потом тупые разнарядки от начальства, потом допрос свидетеля, который даже свое имя с третьего раза выговорить не мог. Чувствовал себя не опером, а нянькой в дурдоме. Все шло вразнобой: бумажки слипались от кофе, протоколы терялись, а в отделе воздух был такой тяжелый, что казалось — вот-вот начнет капать с потолка. Демин ворчал, как дед без табака, кто-то там опять потерял рацию, кто-то не сдал оружие. Бардак. Самое настоящее дерьмо в мундирах. Я пробовал не сорваться, просто делал свое дело, молча, зарываясь в бумаги, пока остальные шевелили воздух языками. По-тихому, по-своему, по-собачьи упрямо.

Домой вернулся, когда за окном уже не вечер, но и не ночь — этот мерзкий мертвый час, когда город вроде и спит, но у каждого второго на уме грех. Дверь хлопнула за мной, как капкан. Я скинул куртку, ботинки, прошел мимо кухни, даже не заглядывая — жрать не хотелось. Хотелось только одного — закончить. Доделать. Добить. Я сел за стол, достал ту самую папку. Толстая, тяжелая, как грех за плечами. Генка — ублюдок редкостный, все про него сложено по крупицам. Сигналы, разговоры, чеки, фото, выписки — все есть. Я собирал это дерьмо как коллекционер — с жадностью, с точностью, с болью. Потому что Генка не просто мразь. Он тот, кто Леху посадил.

Я все проверил. Каждый лист. Каждую пометку. Все сходилось. Все складывалось. Как детальки в "Тетрисе" под конец игры. Остался один, сука, один документ. Одна справка. Один кусок пазла, без которого вся эта куча бумаги — просто туалетная макулатура. Без него — никак. А с ним… с ним я могу идти за Лехой. Могу не просто просить, не просто стучать в закрытые двери, а херачить по ним кулаком, с доказательствами. Я приду с этим делом и попрошу не по-человечески. По закону. По правде. Как умеют те, кто сам из крови, но научился быть в форме. Может, его и выпустят. Может, даже награду влепят за терпение, за то, что не сломался. А я? А мне бы хватило одного — видеть, как Леха выходит. С сумкой. С тенью на лице. Но живой. Не сломанный. Не забывший, что мы были одной стаей.

Я закрыл папку, положил на край стола, облокотился, уставился в пустоту. Сердце билось, как у собаки, которая чует, что охота близко. Остался один шаг. И если получится — мы вернем его. Если нет… тогда я пойду не по бумаге. Пойду по крови.

В комнате стояла тишина, вязкая, как старый мед, когда ложкой не размешать и в чай не влезает. Только тикали часы на стене — единственный звук, будто время напоминало мне, что оно еще идет, что оно все еще здесь, хоть и не на моей стороне. Я сидел в кресле, взглядом упирался в папку на столе, будто мог прожечь ее насквозь, будто, если уставиться достаточно долго, этот последний гребаный документ сам появится, выпрыгнет, прилетит голубем с мокрой печатью и подписью. Нет — тишина. Спокойная, мертвая, как перед бурей, когда не веришь, но знаешь, что все хорошее сейчас хлопнет дверью. И в этот момент раздался стук. Я дернулся не сразу, не потому что испугался, а потому что никто не должен был прийти. Я никого не ждал. Ни Демина, ни Костяна, ни почтальона с повесткой. Никого. Стук был тяжелый, короткий, уверенный, как удар по ребру. Я нахмурился, встал, прошел к двери, остановился. Если бы это был Демин — он бы стучал по-другому. Не один раз. Не два. Он всегда, как быку в хлеву: «Шурка, блядь, открывай!» — и обязательно по три раза, с таким напором, будто дверь ему должна, как зарплату. А тут — тишина после одного стука. Холодная. Выжидающая.

Глава 18

Шурка

Я подошел к двери, как к допросу — с внутренним рыком. Кто там, мать его, решил в такой час испортить мне вечер? Посмотрел в глазок — темно. Ну, конечно, они ж не дебилы, чтобы себя светом выдать. Распахнул, уже готовый с матом встретить очередного ушлепка. Но язык встал колом. На пороге стояла она. Алина. Промокшая до трусов, с глазами, как у зверя, загнанного в подвал. Волосы липли к лицу, губы дрожали. И, сука, выглядела она так, будто я ее прямо сейчас должен был укутать в одеяло и посадить к батарее. Или — прижать к стене и сорвать с нее все это мокрое дерьмо, пока она не забыла, зачем пришла.

— Алина? — выдохнул, хрипло, как будто сигаретами забил горло.

— Я могу зайти? — голос ее еле слышен, как будто она не ко мне, а в пустоту спросила.

Молча отступил. Она вошла, вся как на нерве. Закрыл дверь, глянул на нее — дрожит, как припадочная.

— Мне холодно на тебя смотреть, — бросил, маскируя все, что в голове вертелось. — Повернись.

Она медленно обернулась, будто на автомате. Я снял с нее пальто. Оно тяжелое, мокрое, как свинец. И под ним — белая водолазка. Мокрая. Прозрачная, как целлофан. Под ней — твердые соски. Не девчонка уже. Женщина. С грудью, которая сейчас… Черт. Только не вставай, приятель. Не сейчас.

— Саш… мне страшно.

Эти слова ударили сильнее, чем если бы она влепила мне пощечину. Никогда ее такой не видел. Ни на понтах, ни в слезах. Просто честно — ей страшно.