Читать книгу 📗 "Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания"

Настоящая. Такая, от которой ломает изнутри. И я понимаю — нельзя так. Она не должна была быть там. Не должна была пить, шататься по этим злачным уголкам, не для нее это все, не для нее наш район, наши драки, наши грязные улицы, наши обглоданные скамейки и наше зло, разлитое в каждом втором подъезде. Она — не отсюда. Но она стояла тут, в моей руке, маленькая, мягкая, упрямая, будто сама не поняла, куда вляпалась. Я ее остановил, резко, четко, развернул к себе, посмотрел в глаза, и она чуть качнулась, лобом почти ткнулась в мою грудь, но не упала. Я держал. — Ты пьяная? — спросил, тихо, без злобы, просто чтобы понять, просто чтобы убедиться, что я не брежу. А она вскинула на меня глаза, с поволокой, как будто из-под воды, и что-то прошептала — неразборчиво, хрипло. Улыбнулась краешком губ, как будто знала, что я злюсь, и ей за это стыдно. А потом пошатнулась еще сильнее, и я даже не успел подумать — просто подхватил. Руку под колени, вторую под спину, прижал к себе — и все. Она в моих руках — легкая, как сон, хрупкая, как пепел, и теплая, как жизнь. Я нес ее, и даже не парился, кто увидит, кто что скажет, потому что мне было пофиг, потому что если бы кто-то в этот момент глянул на нас — он бы понял: она моя. Не как игрушка, не как вещь, а как та единственная, ради которой ты рвешь глотку, ломаешь чужие руки, пачкаешься в крови и даже не морщишься. Потому что в ней — все, что нужно, все, чего не было, все, за что стоит жить и драться. И нести на руках, даже если она пьяна, даже если у нее глаза закрыты, даже если весь мир против — все равно нести. Пока сам не упадешь.

Я толкнул скрипучую дверь плечом, зашел в сарай, тот самый, что теперь принадлежал Серому, не тот, в котором когда-то прятались от зимы и мусоров, а другой — поглубже, ближе к гаражному ряду, тише, безопаснее, где ни одна сука не сунется без нужды. Внутри пахло пылью, старым деревом, и еще чем-то таким… как в затхлой памяти детства, когда ты прячешься от всего мира и веришь, что здесь тебя не найдут. Небольшое помещение, чуть шире чем кладовка, но мы его сделали своим — не идеальный, не блестящий, но наш. Мы с пацанами по очереди убирали тут — хоть и по-мужски, кое-как, но чтоб без срача, чтоб можно было сесть, вдохнуть, не задохнуться. Слева тумбочки, заваленные старыми бумажками, кассетами, забытыми мелочами, в углу торчит разваливающийся стол с облезлым куском линолеума, лампа под потолком — слабая, желтая, но свет дает, не мерцает. На весь сарай — один бордовый диван, потрескавшийся, местами прожженный, но мягкий, почти уютный, если глаза прикрыть и не думать о том, сколько тут уже на нем пересидело душ с ранами на сердце.

Я держал ее на руках, пока ногой захлопывал засов. Тело у нее легкое, как у куклы, но чувствовалось в нем что-то упрямое — даже сквозь бессилие. Она не цеплялась, не жалась — просто лежала, доверилась. И это, сука, сносило крышу сильнее, чем драка. Осторожно, почти как фарфоровую, опустил ее на диван, следя, чтоб ни одна прядь волос не упала на лицо, чтоб руки не дернулись, чтоб все было аккуратно, спокойно, по-человечески. Она обвела взглядом сарай — медленно, вяло, как будто не верила, что сейчас все это происходит с ней, и не понимала — кто она в этом моменте: жертва, случайность или просто женщина, которой наконец позволили отдохнуть. Я ничего не сказал, просто отошел, нашел пластиковый стакан, набрал воды из бидона, отыскал салфетки — знал, что они есть, сам пару недель назад приносил, на всякий случай. Вернулся, присел перед ней на корточки, чтоб быть ближе к лицу, чтоб видеть ее глаза, и начал аккуратно вытирать влажной салфеткой ее щеки, скулы, висок — бережно, медленно, как будто каждое касание — это извинение за весь тот мрак, что сегодня по ней прошелся.

Я чувствовал ее взгляд. Он не жег. Он не обвинял. Он просто был. И от этого у меня сжималось что-то в груди, потому что я, Леха Громов, привык выжигать глазами, ломать, разрушать — а не быть объектом этого мягкого, усталого внимания.

— Теперь к жизни возвращаешь меня ты, — сказала она хрипло, с легкой иронией, но не для того, чтобы смеяться. Скорее, чтобы не заплакать. И наши глаза снова встретились — тихо, почти как в драке, только вместо удара — дыхание, вместо злости — чувство, от которого внутри все переворачивалось.

Она облизнула губы. Медленно. Вяло. Просто потому что пересохли. А я — как идиот — уставился. Они у нее… мать твою… пухлые, розовые, как спелая вишня на тлеющем лете, чуть растрескавшиеся по краям, но от этого еще более настоящие. Мне захотелось не просто поцеловать их — нет, это было бы слишком просто, слишком нежно. Я хотел почувствовать, как они станут мягкими под моим языком, как они дрогнут, если я в них вцеплюсь зубами, прижму, не отпущу. Хотел жадно, почти по-звериному, как человек, который слишком долго сдерживал голод, а теперь видит перед собой запретный плод и знает, что съев — больше не сможет остановиться.

— Спасибо, — неожиданно сказала она, и голос у нее был такой… грустный, будто она этим словом подводила черту. Не просто за сегодняшний вечер. А за всей своей жизнью. Как будто больше не на кого было надеяться. И в этом «спасибо» был слом, трещина, сквозь которую, как сквозь тонкое стекло, виднелась ее настоящая.

Я снова посмотрел на нее. И понял: эта девушка сидит со мной в сарае, пьяная, потрепанная, с глазами, в которых горит такое, от чего любой мужчина стал бы на колени — и, мать его, все равно красивая. До боли. До злости. До дрожи. И я, сука, не знал, что делать с этим чувством, кроме как сидеть перед ней и молча вытирать с ее лица чужую грязь, как будто мог стереть с нее все — весь прошлый день, месяц, год, всех этих уродов, и даже того, кто называет себя ее мужем. Я бы, блядь, стер его из ее памяти, если бы мог. А я сотру. И не только с памяти. Но пока — только так. Только салфеткой. Только тишиной. Только взглядом, в котором я, черт побери, горел сильнее, чем во всех своих разборках, вместе взятых.

Глава 15

Катя

Его прикосновения были странно мягкими для тех рук, которые я видела в крови всего полчаса назад, до боли бережными, как будто он касался не моего тела, а чего-то куда более хрупкого — как будто вытирал пыль с фарфоровой статуэтки, а не грязь с моей кожи. Он сидел передо мной на корточках, не как зверь, не как победитель, не как пацан с улицы — а как мужчина, которому не все равно, и в этом было что-то пугающее, больше, чем все удары, которые я когда-либо получала. Потому что я не привыкла, что ко мне прикасаются вот так. Я не привыкла, что в движениях нет злости, нет требования, нет «должна». Я не дрогнула ни разу — наоборот, под его пальцами мурашки будто пробежали вдоль позвоночника, поднимаясь до шеи, а потом медленно стекали обратно в бедра. Я помнила, как Гена умывал меня в первую брачную ночь, небрежно, злобно, как будто вытирал не румяна, а следы других мужских взглядов, как будто выдавливал из кожи чужое внимание, которое я не просила, не искала, не вызывала. Помню, как полотенце обжигало, как он стирал не грязь — личность. Стерпится — слюбится, говорили. Не стерпелось. Не слюбилось.

А сейчас Леша. Этот уличный, опасный, дикий — он сидит на коленях, держит мою ногу на весу и вытирает влажной салфеткой бедро, так нежно, будто я ребенок с ссадиной, и он боится сделать больно. Но больно не было. Совсем. Только горячо. Жгуче. Потому что каждый раз, когда салфетка скользила по коже, я чувствовала, как внутри все стискивается от чего-то слишком большого — чувства, чего-то нерационального, необъяснимого, как будто под кожей просыпалась женщина, о которой я сама давно забыла. Я вдохнула резко, сама не ожидая от себя этого звука — будто он провел огнем по мне, не салфеткой, не пальцами — самим взглядом. Он не отрывал глаз от моего лица, но руки его опускались ниже, туда, где заканчивалась юбка и начиналась нежность, куда не должен был касаться никто. Но он не залез — он просто был рядом, на грани, на той самой границе, за которой обычно начиналось зло. Но тут — не было зла. Была забота. Он чуть приподнял край юбки, ровно настолько, чтобы стер последние следы чужих лап, тех, что хватали, рвали, унижали, и каждый его осторожный жест был как маленькое извинение за весь этот вечер, за мой страх, за мою панику, за то, что я там оказалась. Я не отдернула руку, не прикрылась — я позволила. И от этого самой стало страшно. Как могут такие сильные руки быть такими мягкими? Как может тот, кто только что вгрызался кулаками в чужие лица, теперь прикасаться так, будто боится сломать? Его рука прошла по внутренней стороне бедра — не глубоко, не грязно, но ровно настолько близко, чтобы я задрожала. Он смотрел на меня, и мне казалось, что он не просто вытирает меня от грязи — он счищает с меня мой брак, мою боль, мои воспоминания. Он словно отвоевывал меня у прошлого — медленно, аккуратно, но с какой-то необратимой уверенностью. И я вдруг поняла: если бы он захотел — я бы не сказала «нет». Не потому что должна. А потому что с ним — можно. Потому что он не делает больно. Даже тогда, когда держит весь мир на кулаках.