Читать книгу 📗 "Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания"

— Все хорошо?.. Я… не тороплюсь, Кать… ты только скажи…

Я кивнула, не зная, как сказать, что сейчас — не больно, а будто возвращаюсь к себе. Он целовал меня в губы, в щеку, в шею, не прерываясь, шептал что-то короткое, просто чтобы быть рядом. А я лежала под ним, с поднятым бедром, с телом, которое впервые за долгое время ничего не боялось, и только сердце стучало так громко, что, казалось, он его слышит. И если бы я могла, я бы сказала ему: «Спасибо, что не больно. Спасибо, что как будто я настоящая». Но не сказала. Просто смотрела ему в глаза. И дышала.

Он двигался медленно, будто чувствовал не только мое тело, но и то, что было под ним — страх, память, зажатость, и не хотел пробить, не хотел взять, хотел просто быть внутри, быть рядом, быть настолько мягким, насколько может быть мужчина с руками, способными переломить хребет, но сейчас — обнимающими меня изнутри. И я, сама не веря, расслаблялась, принимала, раскрывалась, как будто все во мне понимало: это не про использование, это не про «возьми», это про «останься». Его толчки были медленные, размеренные, как будто он слушал не себя, а меня, и я дышала сбито, но не от боли, а от волн, что накатывали изнутри — непривычных, теплых, стирающих то, что было «до». Он чуть приподнялся, одной рукой оперся рядом с моей головой, другой — снова скользнул вниз, нащупал клитор и начал массировать, аккуратно, по кругу, одновременно с каждым движением вглубь, и я выгнулась, от сдерживаемого удовольствия, от того, что было сразу в двух местах.

— Вот так… чувствуешь?.. я хочу, чтоб тебе было хорошо… чтоб ты запомнила, как это… когда с тобой считаются…

Его голос был низким, хриплым, не от похоти, а от напряжения, от той тихой ярости, с которой он будто стирал из меня следы чужих рук, и я слушала его, как заклинание, и вжималась в него, и хваталась за его плечи, как будто боялась, что он растворится. Он целовал меня в губы, мягко, глубоко, язык скользил в такт движениям тела, и я уже не могла понять, где кончаются его пальцы, где начинается он сам.

— Вся дрожишь… ты у меня под кожей.

Его толчки стали глубже, чуть сильнее, но все равно нежными. Он шептал мне в шею, между вдохами, между резкими поцелуями, от которых кружилась голова, и каждый его звук будто говорил больше, чем любой мужчина до него.

— Вот так… хорошая… Я не знал, что так бывает…

Он застонал — низко, глухо, с хрипотцой, и этот звук прошелся по мне сильнее, чем любой поцелуй, и я выгнулась, невольно, от его движения, от того, как палец массировал клитор, будто знал меня лучше, чем я сама, будто внутри него жила только одна цель — довести меня до края, до тряски, до крика. Он прижимался ко мне всем телом, ловил каждый мой стон губами, целовал рот, в который я не могла вдохнуть, язык скользил мягко, влажно, почти грязно, и в этом поцелуе было что-то унизительно сладкое — как будто я принадлежала ему вся, а он это чувствовал кожей.

— Тебе нравится? Скажи мне, — прошептал он, уткнувшись лбом в мою щеку, дышал тяжело, будто сам едва держится.

— Да…

— Громче.

— Да, Леша… да…

Он целовал мои слезы, что я не замечала, касался губами виска, подбородка, а пальцы не прекращали своего — они двигались точно, жадно, будто он хотел выучить меня изнутри, довести до грани и запомнить, как я изгибаюсь, как судорожно сжимаю его руку, как дрожат ноги, как перехватывает горло от слишком сильного удовольствия. И я чувствовала, как что-то нарастает, горячее, быстрое, почти болезненное, и я уже не могла не стонать, не могла не просить, все тело напряглось, спина выгнулась, пальцы сжались в его плечах, ногти вонзились в кожу, и он снова застонал — громче, сорвался, ускорился, но все равно остался нежным, и этот контраст рвал изнутри.

— Я сейчас… — выдохнул он, почти в мой рот, — ты со мной?..

— Да…

Глава 19

Леха

Она уснула на моем плече, почти сразу, как будто все, что было между нами, вытянуло из нее остатки сил, как будто теперь она могла выдохнуть — рядом, в безопасности, без страха, без этой своей внутренней собранности, которую я всегда чувствовал у нее под кожей. Я не шевелился. Вообще. Как будто боялся спугнуть, как будто если пошевелюсь — исчезнет. Голова ее у меня под подбородком, волосы пахнут то ли мылом, то ли сигаретами, моими, наверное. Она дышит тихо, спокойно, и вся такая теплая, мелкая, но будто заняла все место во мне, и я лежу на этом диване, сердце в груди колотится, как будто не трахались мы, а из боя вышли. Я не знаю, че это, честно. Никогда так не было. С бабами у меня все просто: пришла — ушла, понравилась — спасибо, пока. А тут… не баба. Не девка. Не просто тело. Катя. И я с ней, блядь, не как с женщиной, а как будто все внутри остановилось и прислушалось. Сижу, руку кладу на ее плечо, тихо так, чтоб не разбудить, и смотрю в потолок, будто он мне подскажет, как не просрать это. Потому что страшно, сука. Потому что я не умею. А хочется. Хочется остаться вот так, с ней на плече, и чтоб весь этот долбаный мир подождал. И я не знаю, что со мной не так, но мне так нормально. Я сижу с ней — и не парюсь, кто там что подумает, кто чего спросит. Я сижу — и впервые в жизни чувствую себя гребаным счастливцем. Без бабок, без дел, без понтов. Просто с ней. С Катей. На этом чертовом диване. И все. Ни больше, ни меньше.

— Ну и как мне теперь тебя отпустить, а? — сказал я ей в волосы, почти шепотом, зная, что не услышит.

И она вздохнула во сне, как будто ответила. И я понял — мне кранты. По уши.

Я поцеловал ее в висок, не спеша, будто не хотел — а надо было, как воздух, как сигарету на морозе, как свой дом после года по съемкам, просто вжался губами в кожу и задержался, вдохнул, и в этот момент понял, что она для меня пахнет тишиной. Той самой, что внутри после драки, когда руки трясутся, но ты уже не злишься. Хотел прижать сильнее, но побоялся разбудить. Хотел снова наброситься на ее губы, впиться, облизать, укусить чуть, чтоб вздрогнула, чтоб глаза открыла — эти ее глаза, в которых черт его знает что, все сразу. Хотел, но не стал. Просто лежал и смотрел. На нее. Не на тело, не на кожу, не на волосы, а вот именно на нее. И пытался, черт побери, просто побыть в этом моменте. Не думать, что будет завтра. Не думать, что будет, когда она встанет, натянет свою одежду, скажет «мне пора» и вернется домой. К нему. К этому ублюдку, который не заслуживает даже дышать рядом с ней. Я знал, что она уйдет. И меня выворачивало наизнанку. От ревности. От злости. От какой-то собачьей бессильной ярости, потому что я, блядь, впервые чувствую, что хочу заботиться. Чтобы знала: пока я дышу — никто даже не посмотрит в ее сторону без последствий. Я понимаю, что я не подарок. Что у меня за спиной ни квартиры, ни работы, кроме той, что после учебы, ни будущего расписанного. У меня только хрущоба от бабки, где обои отклеиваются, и пыль лет с восьмидесятого. Но я знаю одно: если она согласится, я туда с ней зайду, и все будет по-другому. Без страха. Без унижения. Без крика. Я буду приносить ей чай, когда она простынет. Буду держать за руку, когда она молчит. Буду слушать, даже когда не понимаю. И плевать, кто что скажет. Мне в первый раз в жизни плевать на всех. Я просто хочу проснуться с ней. Не потому что трахнул. А потому что люблю. Хоть я этого слова и не выговариваю. Оно у меня вот тут. В горле стоит. За каждым вдохом. За каждым чертовым стуком сердца.

Я вылез с дивана тихо, как мог, с опаской, чтоб не шелохнулась, будто боялся потревожить то, чего сам не до конца понял. Она дышала размеренно, губы приоткрыты, как у ребенка во сне, одна рука упала на подушку, вторая где-то под щекой — я смотрел и чувствовал, как внутри все мягчает, сжимается, но не болью, а какой-то тупой благодарностью за то, что она вообще вот здесь, сейчас, в моем гребаном сарае, на диване, под моим плечом. Куртку свою накинул на нее, как будто это могло что-то защитить, а сам нацепил на голое тело свою кофту и вышел. На улице сразу в нос ударило холодом — не мороз, но та самая сырость, пробирающая до костей, если стоять дольше минуты. Я закурил, встал спиной к сараю, чтоб дым не тянуло внутрь, смотрел на улицу, в эту серую, сырую Зареченку, и в голове было пусто, как будто тишина наконец разрешила мне ничего не думать. Просто стоял, вдыхал, курил, чувствовал, как в пальцах согревается сигарета — и как внутри понемногу выравнивается дыхание. Было чертовски спокойно. Даже не хотелось, чтобы утро наступало.