Читать книгу 📗 "Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Греппи Карло"

По фразе Ah’s capis, cun gent’ parei можно понять или хотя бы представить, как именно разговаривал Лоренцо в тех редких случаях, когда считал это нужным, — даже вдали от дома. Смею предположить, что именно Лоренцо был прототипом одного из героев романа «Если не сейчас, то когда?». Леонид, «хороший парень с плохим характером» [562] описан как замкнутый, молчаливый и неуклюже скрывающий тревогу: «Он не раз пытался его разговорить. Извлекал из него обрывки, кусочки пазла, которые потом терпеливо собирал, подбирая один к одному, как в некоторых детских играх» [563].

Зная особые, так сказать, уникальные отношения Леви со словом, можно не сомневаться: он не раз пытался разговорить Лоренцо.

В отличие от Лоренцо из Бурге, Примо был старшим ребенком в семье и у него была одна младшая сестра Анна Мария. И, в отличие от muradur из Фоссано, Леви не экономил слова: он был профессиональным «рассказчиком», а также химиком, наблюдателем и сочинителем [564]. «Я “не принадлежу к категории молчащих” [565], — писал Леви. — Мы говорим… потому что нас об этом просят» [566]^,  [567].

Химик по образованию, он много размышлял о своем втором ремесле — писательстве. В «Звездном ключе» он признавался, что чувствует себя Тиресием [568], вмешавшимся «в спор богов» и получившим «дар прорицания». Это было несомненной удачей, но одновременно и наказанием — всегда существует риск изложить на бумаге что-то «путаное, глупое, уже написанное, недостаточное, излишнее, ненужное».

В то же время «ремесло писателя позволяет (редко, но все же позволяет) почувствовать момент созидания, как будто по выключенной электрической сети внезапно пробегает ток, и лампочка загорается». В темные дни это «может дать ощущение наполненности» [569], как и «хорошо выполненный» ручной труд.

Леви не переставал говорить о тяжелых и незабываемых днях между 1944 и 1945 годами, когда с трудом выживал, — потому что завтра «мы можем умереть или никогда больше не увидеться». Он цеплялся за имеющее значение и делающее нас людьми; держался подальше от тех, кто «творит зло ради зла» [570]. Примо Леви был убежден: чтобы оставаться человеком, необходимо рассказывать о самом благородном, что есть в человеке.

Поэзия и проза, естественные науки, умение созидать, желание искать и найти подходящий глагол [571] — это и многое другое было для Леви способом получить недостающие для существования дополнительные калории. Конечно, суп, который каждый день приносил Лоренцо, был наиболее определяющим фактором в выживании. Но чтобы не пасть духом и остаться в живых, была важна речь, дара которой Леви сначала чуть не лишился еще по пути в лагерь: «Мы безмолвно смотрели на них» [572]^,  [573], а потом и в Аушвице: «Мы впервые задумались над тем, что в нашем языке нет слов, которыми можно назвать подобное оскорбление» [574]^,  [575].

Насколько решающей была удача? Именно со слова «повезло» начинается книга «Человек ли это?» [576]. Ее первое рабочее название — «На дне» [577], второе — «Канувшие и спасенные». Впоследствии Леви так назвал другую книгу, оказавшуюся последней [578].

«Я нормальный человек с хорошей памятью, который попал в водоворот и выбрался из него скорее по счастливой случайности, чем благодаря добродетели, и который с тех пор сохранил определенное любопытство к водоворотам, большим и малым, метафорическим и реальным», — эту знаменитую самохарактеристику из предисловия к рассказам и эссе 1986 года [579] сегодня можно увидеть на главной странице сайта Международного центра исследований творчества Примо Леви [580]^,  [581].

Слова писателя дают нам понять, как он относился к памяти, текстам и реальности. Он просил читателя не искать «посланий»: «Я не люблю этот термин, потому что он приводит меня в затруднение, облачает в чужие одежды, принадлежащие такому человеческому типажу, которому я не доверяю: предсказателю, пророку, провидцу» [582].

Примо и Лоренцо по-разному относились к словам. Даже в месте, которое нам и сегодня сложно описать, у них не возник «новый, более меткий язык» [583]^,  [584], о котором говорил Леви: «Если бы лагеря просуществовали дольше, возник бы новый, более меткий язык, а сейчас нам не хватает его, чтобы объяснить, каково работать целый день на ветру при минусовой температуре, когда на тебе только рубашка, трусы, матерчатые штаны и куртка, когда ты ощущаешь слабость во всем теле, страдаешь от голода и постоянно помнишь о неизбежности конца» [585]^,  [586].

Это не вопрос вкуса и оценочных суждений: язык выковывает мысль и реальность и при этом закаляется сам. Он может быть симптомом безжалостности — как и молчание. Там, среди вавилонского столпотворения лагерных деревянных башмаков, одинаково зверские поступки совершались в гробовом молчании или сопровождались дикими криками. Иногда рабы рабов чувствовали себя «как в аквариуме» [587]^,  [588], порой — как в адском кавардаке, и в каждом сценарии у любого была своя вина.

Вопрос был во взаимоотношениях с властью, в исчезающей возможности задержаться в собственном понимании мира, в терпении, в необходимости уцепиться за шанс остаться в живых — если не ты, то тебя, пусть и ценой чужой жизни. Сам Примо Леви «с легким сердцем» [589] оправдывал в Аушвице и в целом в Европе «всех тех, чья вина в условиях максимального принуждения была минимальной» [590]^,  [591].

Еще в лагере Леви пытался размотать клубок добра и зла, отмахнувшись от нескрываемо презрительной первой фразы Лоренцо: «Чего еще ожидать от таких, как этот». В дальнейшем их отношения были абсолютно прозрачными. Я могу утверждать это, хотя и вынужден взвешивать слова. О том, что происходило на самом днище в течение тех шести месяцев, мы не знаем ничего — только рассказанное Леви, литературно обработавшим пережитый опыт.

Я имею в виду человеческие отношения, зародившиеся из горстки слов, а не квартал Бурге, жизнь на две страны, Фоссано XX века, вольняшек в Аушвице, многочисленные «перемирия», возвращение домой, дневные и ночные кошмары и попытки смягчить боль рассказами о ней. Я хочу сказать, что Леви словами увековечил человеческие отношения тех месяцев, запечатал, словно в пробирке, — и ничто, кроме этих слов и, возможно, рассказов других свидетелей, не сможет когда-нибудь их оживить.