Читать книгу 📗 "Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин"

Наиболее примечательный пример досовременного использования слова «революция» можно найти в астрономии — в «революционном» трактате Коперника 1543 г. «Об обращениях небесных сфер» («De revolutionibus orbium coelestium»). Именно из этого источника термин впервые был перенесён в политический дискурс по случаю «реставрации» Карла II в 1660 г. и прочнее закрепился там в названии английской «Славной революции» 1688 г., которая трактовалась как возврат к «старинной конституции» королевства, якобы нарушенной королём. Затем, в XVIII в., слово «революция» в политической сфере стало все чаще применяться для характеристики любых внезапных или резких перемен в правлении, хотя и без нормативной коннотации.

И лишь в конце столетия, на великом рубеже, отмеченном американской и французской революциями, это слово приобрело противоположный смысл, а его употребление — всемирно-исторические масштабы. В ходе двойного катаклизма 1776 и 1789 гг. революция, некогда подразумевавшая процесс возврата, стала обозначать переворот и радикальное новое начало. И только с момента этого резкого и многообещающего перехода к тому, что мы сегодня именуем современностью, — первого осознанного перехода от старого порядка к новому — можно говорить о революции как об историческом событии особого рода.

Трансформация происходила в два этапа. Американцы начали называть свой мятеж революцией в прежнем смысле — имея в виду восстановление исторических свобод, принадлежащих им как части английской нации. Но в итоге они пришли к независимой республике и с гордостью признали, что создали порядок, не имеющий аналогов не только в английской, но и в мировой истории (эта уверенность питалась и прежним убеждением, что их Новый Свет станет «градом на холме» для Божьих избранников). Ощущение божественного предназначения только укрепилось, когда через каких-то 6 лет их союзница в 1776–1783 гг., Франция, в свою очередь, свергла «тиранию», сделав тем самым борьбу американцев первым эпизодом в череде событий, которые в один прекрасный день должны привести к освобождению всего мира.

Французы с самого начала отдавали себе отчёт в том, что их судорожный «скачок» от королевского абсолютизма к народному суверенитету представляет собой ниспровержение тысячелетнего национального — даже общеевропейского — порядка и что триада «свобода, равенство и братство» универсальна в своём значении. Но в конце десятилетнего пути от конституционной монархии к республике со всеобщим избирательным правом и далее к бонапартистской диктатуре они вдобавок осознали, что революция есть нечто большее: высшее проявление исторического рока, действующего как неодолимая сила природы. Один очевидец говорил о «величественном лавовом потоке революции, который ничего не щадит и который никому не под силу остановить» [328]. С тех пор и телеологический, и разрушительно-созидательный аспекты революции, равно как и насилие, стали неотъемлемыми составляющими частями момента вступления в современность.

Французский случай также снабдил нас первыми терминами для сравнительного исследования революций, зачатками «модели» описания революции как таковой: «якобинство» и «Гора» стали обозначать революционную диктатуру, «болото» — колеблющийся политический центр, «царство террора» — кульминационный кризис революции, «термидор» — начало её конца, «бонапартизм» — полное прекращение. Та же траектория произвела на свет два великих символа революционной поляризации и внутренней войны: красный флаг гражданского насилия и белое знамя репрессий Бурбонов. Всё наше «социологизирование» в XX в. так и не смогло заменить чем-то другим эти спонтанно возникшие исторические категории.

Для историков XIX в. революция была в первую очередь политическим феноменом. Она означала свержение абсолютной монархии божественного права во имя свободы, индивидуальных прав (немаловажную роль среди них играло право собственности), главенства закона и представительного правления. В Англии, где всё это узкому олигархическому кругу дал 1688 г. (в XIX в. его завоевания дополнили билли о реформах 1831, 1867 и 1884 гг.), настоящей революцией всегда оставался этот славный своей умеренностью переворот. Жестокая прелюдия 1640–1660 гг., удостоившаяся почётного места в историографии в XX в., считалась прискорбной гражданской войной и потому не вошла в национальный миф. (У Англии нет национального праздника, вместо него в данной роли выступает день рождения королевы; британский национальный гимн с XVII в. обращается с просьбой «хранить короля/королеву» к Богу, а не к нации.) Преимущество такого не революционного по сути пути к свободе — главная мысль «Истории Англии» Томаса Бабингтона Маколея, к которой тот с торжеством пришёл в 1848 г., когда континент снова погрузился в пучину политического насилия. «Виговская интерпретация истории», ориентированная на путеводную звезду 1688 г., долго оставляла в тени более раннюю пуританскую революцию: даже в начале XX в. данную традицию продолжал внучатый племянник Маколея — Джордж Маколей Тревельян [329].

Американская революция, несмотря на громкие слова о том, что дворец создал всех людей равными, в начале «Декларации независимости», на деле тоже имела целью свободу, как индивидуальную, так и национальную; поэтому её главный тотем — «Колокол Свободы» [330]. Правда, в Америке, в отличие от Англии, насилие 1776 г. увековечено как момент основания нации. Но в любом случае, революция являла собой, по сути, войну за независимость, и это означало, что для Соединённых Штатов революционный переворот полностью завершился институционализацией новой свободы нации в Конституции 1787 г. Таким образом, революция отнюдь не воспринималась как внутренний переворот, а её триумфальное завершение указывало, что дальнейшие фундаментальные преобразования для национальной идентичности не обязательны. Даже такие истинно «революционные» трансформации, как гражданская война и отмена рабства, легко укладывались в эту картину, ведь их политическим итогом стало восстановление союза. Историографический результат подобных взглядов — республиканский вигизм, кодифицированный в многотомной «Истории Соединённых Штатов» Джорджа Бэнкрофта, которая была написана в 1870-х гг. и представляла американскую историю «светочем для всего мира» [331]. Впоследствии, когда трения между Великобританией и США после гражданской войны, наконец, сгладились, американская версия влилась в более широкое русло англосаксонского вигизма стараниями Тревельяна, Редьярда Киплинга, Федди Рузвельта и Уинстона Черчилля. Кроме того, обе нации считали свои революции уникальными и несравненными — во всех смыслах слова.

Только во Франции современная революция за свободу впервые открыла дорогу к чему-то более масштабному и смелому, нежели её первоначальная политическая цель. Французская революция с самого начала несла на знамени требование всеобщих «прав человеку и гражданина» и в своей республиканской фазе наряду с лозунгом свободы провозгласила лозунги равенства и братства — демократическую триаду, которая подразумевает не близкое завершение, а длительный революционный потенциал. Поэтому цезура 1789–1799 гг. не только совершила эпохальный разрыв с национальным — и, в сущности, европейским — прошлым; она полностью ниспровергла существовавший ранее внутренний порядок, низведя его до статуса отмершего «старого режима». Собственное прошлое было навсегда отрезано, в отличие от Англии, где якобы реставрационная революция 1688 г. апеллировала к «Великой хартии вольностей». Столь резкий отказ от старого порядка, помимо прочего, означал, что во французской революции проигравших оказалось практически не меньше, чем победителей. В результате проблема республики раскалывала нацию вплоть до «дела Дрейфуса» на рубеже XIX–XX вв. и даже до вишистского режима 1940–1944 гг. А по мнению крупного историка Французской революции Франсуа Фюре, которое тот высказал в её двухсотлетнюю годовщину в 1989 г., прививка к французскому наследию 1789 г. большевистского мифа 1917 г. продлила этот внутренний раскол до 1970-х гг. [332]