Читать книгу 📗 "Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения - Щапова-де Карли Елена"

Кубинская Ева пришла одна. Она старалась улыбаться через силу, светские привычки ее не подвели, и она болтала так, как будто ничего не произошло, но ее серьезные глаза с маленькими точками грусти были слишком далеки от «прекрасной погоды» или от «новой восходящей звезды Голливуда». Незаметно для окружающих, мы перекинули друг другу невидимый мостик теплоты и побежали по нему медленными глотками холодного напитка, бокалы которого мы то поднимали, то опускали на террасный стол. «Тик-так, тик-так, — говорили плетеные кресла-качалки и похрустывали, словно кусок засахаренного печенья. — Человека не поняли, человека не поняли, тик-так, тик-так…»

— Влюблялись ли вы в женщин?

— Только однажды. Ее звали Пат.

Когда-то давно я написала стихи:

Я сидела одна в четырехэтажном особняке моего агента, который пригласил меня пожить у него, то ли из-за любви к славянам (он был венгр), то ли думая заработать на мне деньги (второе — более вероятно). Багаж не обременял меня.

Я вырвалась на свободу. Попутный ветер благоприятствовал. Мои матросы пили водку, ругались, но во время шторма не теряли присутствия духа. Мы шли по курсу и, молчаливые в своей уверенности, знали, что золотое руно достанется нам. И все же, капитану было тоскливо. Его худое тело, завернутое в капустный лист, слезливо косилось по сторонам. Его рубашка из крапивы была несвежей. Он не ел почти трое суток, но голод, как бы чтя его горе, заткнулся и обещал заснуть до истеричного выкрика «Земля!» Земля…

Успокоенный джином и штилем, капитан задремал.

— Капитан! Капитан! Вы — куколка в белом коконе. Ваши мама и бабушка были бабочками, а вы убежали из дома от своего мужа.

— Неправда, я вывелся из своего мужа, он хотел убить меня своей землей, он изобрел аппарат реальности, назвав его правдой. И тогда кто-то подарил мне равнодушную шапку.

— Равнодушную шапку, капитан?

— И пальто.

— Василий Петрович, вы ведь знаете, как они жили, расскажите.

— У нее был муж, дом…

— Ничего не понимаю… Почему, почему они расстались, она же любила его?..

— Называть эту клеть, кишащую тараканами, домом было бы слишком пышно. Скорее, это походило на разгороженный вольер для индийских курочек. Называть женоподобного поэта мужем тоже странно. Его образ с этим словом никогда не вязался. В шутку она ему говорила, что он напоминает ей ее кузину Аду. Надо признаться, что подобное сравнение ему не льстило. Слово «муж» она ненавидела. Да и вообще, представления о замужестве у нее были слабые. Она относится к числу тех женщин, которые всегда остаются любовницами. Он и был ее любовник, друг, единомышленник, если хотите, брат, но не муж. Пожалуй, он не смог бы защитить ее даже от гуся, если бы последнему вдруг захотелось на нее напасть.

Она сбежала от него потому, что… Наверное ей и самой было бы тяжело сказать правду. Что может быть тяжелее, чем сказать правду! Она просто вдруг не смогла его больше видеть и все. Всем своим существом он являл ее прошлое. Но ее прошлое было убито в ностальгии о будущем, его место исчезло. Струсила, струсила впервые в жизни, и он был свидетелем ее трусости. Она сбежала от него, как бегут от ужаса. Так во сне испытавший страх понимает, что ног ему от земли не оторвать. Лес ужаса мчится на него… а ног от земли не оторвать…

Его соревнования с ней, до сих пор веселившие и лишь иногда раздражавшие ее, теперь выплескивались злобой. В спортивные состязания уже входила не одна литература, а также красота рук, ног и задницы. Его ревность, что она вдруг стала работать моделью, доходила до абсурда. Впрочем, она сама была виновата. Думаю, что ее презрение к нему стало настолько явным, что скрывать не могла, да и не хотела. Женщина-ребенок, — такой она и останется до конца дней своих.

Кажется, она кому-то жаловалась на него. Богу или кому-то еще, — я не знаю. Она была типичной язычницей, попавшей в христианство, и, поверь, для нее что Христу молиться, что Диане, — было одно и то же. Думаю, что где-то Диана была ей и ближе, и понятнее, плюс — в глубине души своей она есть и будет девственница. Что такое грех — она не знает, поэтому грешит — как воду пьет…

Одну из ее молитв в то время я могу себе хорошо представить:

— О! Ты! Некий! Насыть честолюбие сына своего! Опубликуй все его книги, пусть его уязвленное эго будет на всех обложках книг и журналов! Пусть он станет миллионером, бильонером, эрой, верой, землей, воздухом, солнцем, героем, богом и, наконец, просто мужчиной.

Он обвинит ее в предательстве (так зима и лето обвиняют в предательстве вечнозеленое растение). Она его — в отсутствии мудрости, совершеннейшем непонимании ее и ее каких-то женских глупостей и претензий, которые явно достались ей от Луны.

— Я отомщу тебе, — скажет он, — я напишу о тебе ужасную книгу (и напишет)…

Вспоминая ночь, когда он хотел меня убить, или ночь у Саши, где он так жестоко, с тонкой грубостью оскорблял меня, я не могла удержаться от слез. Во мне накопилось столько горечи и обиды на весь этот мир, который почему-то мне был должен и должен!

— Умоляю тебя, оставь меня, уйди! Уйди!

Но он, глядя на мои слезы, распухшее лицо и звериный страх, исходивший от меня, улыбался бледной холодной дырой разрушенного монастыря.

— Посмотри на себя, посмотри на себя сейчас, как ты хороша! Нет, я не убью тебя, а изнасилую, я наслаждаюсь твоим страхом, твоими слезами. Плачь! Моли! Никто и ничто тебе не поможет! Я сдохну, но и ты сдохнешь со мной! Свободы захотела?! Ты ее получишь, сейчас получишь…

Весь кошмар этих ночей вставал передо мной с такой ясностью, как будто все произошло пять минут назад. Случилось это не со мной и не с ним, а с какими-то героями, до которых ни ему, ни мне и дела нет. Все эти пещерные страсти, каменные топоры, саблезубые тигры, борьба за существование, за самку, — все это вдруг обрушилось на нас, как реальность Брэдбери.

«Рассудок — что ж, рассудок уж молчал». Вековая цивилизация оказалась просто пшик. Щелчок пальцев.

Без друзей, без родителей, с очень легким, знанием, а скорее, и вовсе без этого знания, я должна была выжить.

Из Советского Союза я уезжать не собиралась, нас просто выгнали или, как говорится, предложили уехать.

Самиздат, встречи с послами, обеды и ужины у них или у нас дома не прощаются никому. Работать на КГБ поэт отказался. — Тогда вали отсюда!

Начались обыски, допросы, телефонные звонки, угрозы высылки или тюрьмы и, наконец, предложение эмигрировать по израильской визе.

Ни он, ни я не были евреями, но, тем не менее, был сделан вызов то ли от дедушки, то ли от дядюшки. Сочинили и легенду. Когда в Вене израильская организация Хиас узнала, что мы не евреи, начался дикий скандал. Представители Хиаса орали и пузырились слюнями, слова вытекали из них гнилой зеленой лапшой, и из всего этого праведного гнева мы поняли одно: эмиграция — еврейская, русским здесь делать нечего, и помогать они нам не собираются. Мы хлопнули дверью и ушли.