Читать книгу 📗 "Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения"

В Палаццо дожей входим мы.
Но я осмыслил позже,
что значит эта фраза: «Мы
вошли в Палаццо дожей».

А это — в живопись войти,
где вздыбленные кони,
поверить в старые холсты
с Венецией на троне;

поверить в утреннюю синь,
в корабль под парусами
и в женщин с лицами богинь
и с рыбьими хвостами;

поверить в бронзовых рабов
перед узорной дверцей;
поверить в грозную любовь
с кинжалом возле сердца;

в мост Вздохов, в горестную дрожь
в предсмертном коридоре,
и в перстень, что бросает дож
в сверкающее море.

Узнав дельфина по хребту,
когда ладьи трясутся,
суметь поверить, что Нептун
трясет своим трезубцем;

поверить в умиленный взгляд
Мадонны на младенца,
в волхвов молящихся, в козлят,
упавших на коленца;

поверить в воинов, что тут
стоят в сплошном железе,
но верить не в господень суд,
а в гений Веронезе,

и не в тюремный сумрак дел,
рассказанных о дожах,
а в то поверить, что сумел
вообразить художник,

и в нашу сказку о Садко,
и в Гофмановы сказки.
Во все поверить здесь легко!
Так убеждают краски.

Мы в Рим приехали, когда
шел снег стеною с неба,
хоть создан Римский календарь
был без учета снега.

На Форум он валил с утра,
и в барельефы втерся,
и завалил собор Петра,
устлал кварталы Корсо.

Так, видимо, на новый Рим
разгневался Юпитер,
что стал он видом снеговым
похож на старый Питер.

И тут повысыпали вдруг
все гимназисты Рима, —
снежками целиться в подруг
и попадать, и мимо!

И не сердилась божья мать
в районе Ватикана
на то, что снег пустились мять
прохожие в сутанах.

Мы показали высший класс
игры под крики «браво».
По вкусу римлянам пришлась
московская забава.

И каждый брошенный комок
был свеж и полон света,
и он осмыслить нам помог,
что мы — одна планета.

А снег лежал, куда ни кинь,
и, обратясь к ухабам,
стояли статуи богинь
подобно снежным бабам.

Но сердце мне щемила мысль
о бедности озябшей,
о шеях без куниц и лис,
без выпушки под замшей.

И ветер изменил свой путь.
С утра по тротуарам
теплынью с моря стало дуть
и пахнуть банным паром.

И таил снег, теплом гоним,
и оползал с колонны,
и оказалось, что под ним —
Рим был вечнозеленым.

От дуновенья теплоты,
летящей с океанов,
пылали яркие цветы
на клумбах у фонтанов.

Пар подымался, словно дым,
от гордых пальм тропических…
Так я узнал типичный Рим
в условьях нетипических.

Не церковь, не музей,
не камень обелиска —
тут просто дом друзей
незнаемых, но близких.

Я в теплой тесноте
столов, листков, заметок;
я — в Риме, в «Уните»,
в редакции газеты.

Тут собрался народ
из самой гущи буден;
тут дел невпроворот
насущных, нужных людям.

Тут угощали нас
напитком вроде виски,
печенье, суетясь,
носили машинистки.

Тут, плотный и земной,
одетый не по-графски,
за дружбу пил со мной
рабочий типографский.

И хлопал по спине
с понятным смыслом ласки,
чем объяснял вполне
слова по-итальянски.

Товарищ репортер
вел разговор с поэтом;
догадкам был простор —
что в слове том, что в этом?

И нет, не интервью
для прессы и вещанья —
от сердца оторву
листок я на прощанье.

Прощались, погостив,
с объятьями, как братья,
хотелось унести
в руках рукопожатья.
Потом мы вышли в Рим
к Мариа Маджиоре,
где мокрый снег покрыл
ее простор, как море.

Светилась темнота
от трубок газосветных,
светилась «L'Unitа» —
название газеты.

За снегом мокрых спин
звучал еще знакомей
понятный шум машин,
печатающих номер.

Звучал, звучал в мозгу,
как музыка, незримо…
Я увезу в Москву
вот этот вечер Рима.

Какие главные права
у подданного Лондона?
Трава! Прежде всего трава,
ему бесплатно поданная.

Трава у банков и церквей,
колледжей и коттеджей,
чтоб лежа думать о своей
невесте и надежде.

Трава без надписей: «Не мять!»
Их нет. Не обнаружено.
Напротив, на траве лежать
не только можно — нужно.

Вот человек. Потертый твид
оклеили заплаты,
и выдает сей внешний вид
абстрактивизм зарплаты.

Но и в потертом рукаве
есть некая столичность;
свободно спящий на траве,
он — Индивид, он — Личность,

Возможность лечь глазами ввысь,
од звезды небосвода,
наводит лондонца на мысль,
что вот она — Свобода,

что при британском гордом льве
не так уж люди серы, —
по отношению к траве
все господа, все сэры!

Трава уравнивает их
в правах, законом данных,
но что до прав, совсем других,
здесь много грустных данных.

Одним приносит сталь и медь
большие обороты,
но есть свобода — не иметь
ни дома, ни работы.

Зато — трава! Зеленый мех,
где, точно на открытке,
так поздравительно на всех
взирают маргаритки.

Свидетель жизни островной,
пусть я сужу пристрастно,
но, Liberty[9] одной травой
ты обошлась прекрасно!

А так — хорошая трава,
по ней приятно ходится.
Британии сии права
недорого обходятся.

Дома стоят, как люди, — разные.
Одни хлопочут перед садом.
Другие — брошенные, праздные —
молчат — им ничего не надо.

Одни — дымят из труб обугленных,
а в дождь готовы перепиться.
Другие — как старухи буклями —
свисают серой черепицей.

И есть дома с душою запертой,
и есть с душонкою прожженной,
и есть распахнутые запросто,
и есть дома-молодожены.

И есть дома — одни остались им
викторианские боскеты;
стоят вдвоем они до старости
и держат белые букеты.

А есть еще дома бездомные,
с отчаяньем в высоких окнах;
пустуют комнаты огромные,
как руки старых безработных.

Дома живут, дома стареются,
каминным сердцем пламенеют,
дома грустят, дома надеются,
дома робеют и не смеют.

А то им вместе слиться хочется
и шумно выйти на дорогу,
сходя с ума от одиночества,
хотят раскрыться и не могут,

И кисеёю закрываются,
прикрыв глаза после обеда…
А люди на траве валяются,
припав щекой к велосипедам.

Маргаритки росли в траве
рукоделием на канве;
после дождичка в четверг
спал я в Лондоне на траве.

Тучи двигались в синеве
на восток, может быть, к Неве;
так я думал, глазами вверх
лежа в Лондоне на траве.

Шпили множились в голове,
как Вестминстера дубль W;
в Девятнадцатый плыл я век,
лежа в Лондоне на траве.

В гости к царствующей вдове,
к деревянным столам таверн
путь держал я, глазами вверх
лежа в Лондоне на траве.

Но сквозь окна в сплошной листве
приплывал я опять к Москве,
к тишине подмосковных рек,
лежа в Лондоне на траве.

К золотой, в небесах, главе,
к недописанной там главе
я приплыл, не поднявши век,
лежа в Лондоне на траве.