Читать книгу 📗 "Коллективный сборник - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне"

На город туман пастернаковский лег,
Пунктир фонарей и гудков,
И начался вечер, словно пролог, —
Предчувствиями стихов.

Мир, незаконченный, как черновик,
Перечеркнут крестом окна,
И косится над ним — от Днестра до Невы,
Папиросой чадя, луна.

Толкнет, словно судорога, строка,
Записываешь наугад:
На трамвайном билете, на коробках
Раскуренного «Дукат».

И потом блокнот, что дрожит от стихов,
Как курки в напряженье дрожат,
Теряешь в трамвае. И пробуешь вновь,
Как монету, на зуб «Дукат».

…Так собирают строки томов,
Пригоняя слов голоса…
Квадраты четырехэтажных домов
Катренами входят в глаза.

Хвостом лисы рассвет примерз ко льду.
В снегах бежит зеленый дачный поезд.
Вот так и я, стянув поглуше пояс,
В пальто весеннем по зиме иду.
И стелясь, словно тень, за паровозом,
Прозрачные деревья греет дым.
Вот так и я, затиснув папиросу,
На миг согреюсь дымом голубым.
Еще березы, но предчувствьем — город.
И руку я на поручни кладу.
Вот так и я, минуя семафоры,
К другим стихам когда-нибудь приду.

Мы стоим с тобою у окна,
Смотрим мы на город предрассветный.
Улица в снегу, как сон, мутна,
Но в снегу мы видим взгляд ответный.

Этот взгляд немеркнущих огней
Города, лежащего под нами,
Он живет и ночью, как ручей,
Что течет, невидимый, под льдами.

Думаю о дне, что к нам плывет
От востока, по маршруту станций.
Принесет на крыльях самолет
Новый день, как снег на крыльев глянце.

Наши будни не возьмет пыльца.
Наши будни — это только дневка,
Чтоб в бою похолодеть сердцам,
Чтоб в бою нагрелися винтовки.

Чтоб десант повис орлом степей,
Чтоб героем стал товарищ каждый,
Чтобы мир стал больше и синей,
Чтоб была на песни больше жажда.

Я видел, как рисуется пейзаж,
Сначала легкими, как дым, штрихами
Набрасывал и черкал карандаш
Траву лесов, горы огромный камень.
Потом в сквозные контуры штрихов
Мозаикой ложились пятна краски,
Так на клочках мальчишеских стихов
Бесилась завязь — не было завязки.
И вдруг картина вспыхнула до черта —
Она теперь гудела как набат,
А я страдал — о, как бы не испортил,
А я хотел — еще, еще набавь!
Я закурил и ждал конца. И вот
Всё сделалось и скучно и привычно.
Картины не было — простой восход
Мой будний мир вдруг сделал необычным.

Картина подсыхала за окном.

Как смертникам жить им до утренних звезд,
И тонет подвал, словно клипер.
Из мраморных столиков сдвинут помост,
И всех угощает гибель.
Вертинский ломался, как арлекин,
В ноздри вобрав кокаина,
Офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,
Подбирая по буквам вина.
Первое — пили борщи Бордо,
Багрового, как революция,
В бокалах бокастей, чем женщин бедро,
Виноградки щипая с блюдца.
Потом шли: эль, и ром, и ликер —
Под маузером всё есть в буфете.
Записывал переплативший сеньор
Цифры полков на манжете.
Офицеры знали — что продают.
Россию. И нет России.
Полки. И в полках на штыках разорвут.
Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)
Пустые до самого дна глаза
Знали, что ночи — остаток.
И каждую рюмку – об шпоры, как залп
В осколки имперских статуй.
Вошел человек огромный, как Петр,
Петроградскую ночь стряхнувши,
Пелена дождя ворвалась с ним.
Пот отрезвил капитанские туши.
Вертинский кричал, как лунатик во сне:
«Мой дом — это звезды и ветер…
О черный, проклятый России снег —
Я самый последний на свете…»
Маяковский шагнул. Он мог быть убит.
Но так, как берут бронепоезд,
Воздвигнулся он на мраморе плит
Как памятник и как совесть.
Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» —
Что слышно стало: пуст город.
И вдруг, словно эхо, в дале-е-еких ночах
Его поддержала «Аврора».

В небо вкололась черная заросль,
Вспорола белой жести бока:
Небо лилось и не выливалось,
Как банка сгущенного молока.
А под белым небом, под белым снегом,
Под черной землей, в саперной норе.
Где пахнет мраком, железом и хлебом,
Люди в сиянии фонарей.
(Они не святые, если безбожники).
Когда в цепи перед дотом лежат,
Банка неба, без бога порожняя,
Вмораживается им во взгляд.
Граната шалая и пуля шальная.
И когда прижимаемся, «мимо» — моля,
Нас отталкивает, в огонь посылая,
Наша черная, как хлеб, земля.
Война не только смерть.
И черный цвет этих строк не увидишь ты.
Сердце, как ритм эшелонов упорных:
При жизни, может, сквозь Судан, Калифорнию
Дойдет до океанской, последней черты.

В глубине Украины,
На заброшенной станции,
Потерявшей название от немецкого снаряда,
Возле умершей матери – черной и длинной –
Окоченевала девочка
У колючей ограды.

В привокзальном сквере лежали трупы;
Она ела веточки и цветы,
И в глазах ее, тоненьких и глупых,
Возник бродяга из темноты.

В золу от костра,
Розовую, даже голубую,
Где сдваивались красные червячки,
Из серой тюремной наволочки
Он вытряхнул бумаг охапку тугую.

А когда девочка прижалась
К овалу
Теплого света
И начала спать,
Человек ушел – привычно устало,
А огонь стихи начинал листать.

Но он, просвистанный, словно пулями роща,
Белыми посаженный в сумасшедший дом,
Сжигал
Свои
Марсианские
Очи,
Как сжег для ребенка свой лучший том.

Зрачки запавшие.
Так медведи
В берлогу вжимаются до поры,
Чтобы затравленными
Напоследок
Пойти на рогатины и топоры.

Как своего достоинства версию,
Смешок мещанский
Он взглядом ловил,
Одетый в мешок
С тремя отверстиями:
Для прозрачных рук и для головы.

Его лицо, как бы кубистом высеченное:
Углы косые скул,
Глаза насквозь,
Темь
Наполняла въямины,
Под крышею волос
Излучалась мысль в года двухтысячные.

Бездомная, бесхлебная, бесплодная
Судьба
(Поскольку рецензентам верить) –
Вот
Эти строчки,
Что обменяны на голод,
Бессонницу рассветов – и
На смерть:
(Следует любое стихотворение Хлебникова)

Вороны каркали, и гаркали грачи,
Березы над весною, как врачи
В халатах узких. Пульс ручьев стучит.
Как у щенка чумного.
Закричи,
Февраль! И перекрестные лучи
Пронзят тебя. И мукам той ночи –
Над каждой строчкой бейся,– но учись.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Каждая строчка – это дуэль,-
Площадка отмерена точно.
И строчка на строчку – шинель на шинель,
И скресты двух шпаг – рифмы строчек.
И если верх – такая мысль,
За которую сжегся Коперник,
Ты не сможешь забыть, пусть в бреду приснись,
Пусть пиши без бумаги и перьев.