Читать книгу 📗 "Третья охота. Григоровы острова. Трава - Солоухин Владимир Алексеевич"
— В котором часу?
— Да хоть сейчас. Чем скорее, тем лучше.
Мы привыкли время дня расписывать по событиям и часам. Значит, так. В час дня мне надо быть в одной редакции. В половине первого я обещался заехать в книжный магазин. Сейчас половина одиннадцатого… как раз успеем заскочить в Ботанический сад, взглянуть на чудо из чудес — на викторию-регию и мчаться дальше по лабиринтам и заранее расчерченным клеткам московского дня.
Тут привмешался еще дополнительный психологический момент. Такое событие, такое зрелище! Хочется кого-нибудь им угостить. Звоню одному приятелю (поэту), торопливо, захлебываясь сообщаю:
— Понимаешь, виктория-регия, чудо из чудес… Один раз в жизни, надо же посмотреть… Царица… в белоснежных одеждах… Я сейчас еду, хочешь?
— В котором часу?
— Да сейчас же… Хватай такси и жми к входу в Ботанический сад. Знаешь, где башенки…
— Какие башенки?
— Ты что, никогда не бывал в Ботаническом саду?
— Не бывал. Какие башенки?
— Ладно, таксист найдет. Через тридцать минут встречаемся. А в половине первого и мне надо в другое место.
— Нет. Сейчас не могу, — вдруг вспомнил приятель. — Обещали запчасти. Амортизатор. Редчайший случай, никак нельзя упустить. Давай завтра.
— Завтра будет уже поздно.
— Жаль, но сейчас я не могу. Понимаешь… амортизатор. Умелец принесет на дом и сам же поставит. Не могу.
Скорее звоню другому приятелю (редактору):
— Виктория-регия… Чудо… Посмотреть хоть раз в жизни.
— Пожалуй, я смогу подскочить, а куда?
— Ботанический сад… Желтые башенки, знаешь?
— Знаю, но, по-моему, они не желтые, а белые. Хорошо, через тридцать минут буду, не опаздывай. А то у меня в двенадцать часов летучка, а потом подписывать номер…
Так, между делами и хлопотами помчались мы с разных концов Москвы к белым (или какие они там?) башенкам у входа в Главный Ботанический сад, надеясь в порядке все той же московской суеты взглянуть на чудо, на царицу в белоснежных одеждах, вдохнуть на бегу ее аромат и мчаться дальше и говорить потом, что мы видели, как цветет виктория-регия.
День был жаркий, душный, и, уже выходя из машины, мой приятель вытирал платком виски, лоб и шею. Он был постарше меня и пополнее. Кроме того, гипертония. Кроме того, вчера вечером ему как лицу официальному пришлось принимать иностранного гостя, и теперь он больше всего мечтал о бокале холодного какого-нибудь напитка.
А время начинало поджимать. Быстро, через обширный розарий, насыщенный густым ароматом тысяч пышно цветущих роз, мы шли к так называемой фондовой оранжерее Главного Ботанического сада. В плотных розовых испарениях мой приятель почувствовал себя совсем плохо, но главное было впереди.
Как только нас провели в помещение собственно оранжереи, так и охватило нас влажное, душное тропическое тепло, по сравнению с которым летний московский день — сама прохлада и легкость. Пальмы и кактусы, кофейные деревья и какао, лианы и гигантские молочаи, орхидеи и рододендроны, бананы и бамбук, агавы и юкки — все это дышало, цвело, пахло в парной атмосфере искусственных тропиков, и я (не принимавший накануне иностранного гостя) понимал, что мой спутник здесь долго не выдержит.
Между тем мы вошли в помещение с бассейном, имитирующим уголок мелкой тропической заводи с антуражем из тропических же растений по берегам.
Такого потока парной воды, какой представляет собой Амазонка, нет больше на земном шаре. На двести пятьдесят километров в ширину расплескивается этот поток, прежде чем исчезнуть в необъятном (и парном же) Атлантическом океане. На протяжении тысяч километров Амазонка течет не в строгих берегах, но дробится на протоки и рукава, образует обширные заливы и заводи. Нетрудно догадаться, как прогревается вода в амазонских заводях, если они почти не текут и по глубине меньше метра, по колено человеку, когда бы мог там оказаться человек и когда бы он рискнул встать на илистое дно в почти горячую воду, кишащую разными ядовитыми тварями. Надо полагать, эти заводи обширны (в масштабах самой реки), иначе не водилась бы там (и только там) виктория-регия, один экземпляр которой в полном и пышном его развитии занимает водную поверхность в сотни квадратных метров.
Можно представить себе состояние немецкого путешественника и ботаника Генке, когда он в 1800 году, пробравшись на весельной лодке в глухие амазонские джунгли и выехав однажды из тенистой протоки, увидел вдруг первым из европейцев на широких просторах тихой заводи эту гигантскую лилию… «Силы небесные, что это?!» — закричал будто бы он.
Генке долго не мог уехать из чудесного тропического затона, не мог оторваться от созерцания царицы цветов, обнаруженной им, не мог покинуть ее. По пути же к людям, в обыденный человеческий мир с его городами и государствами, академиями и музеями, книгами и газетами, он погиб, ничем не раздробив в своей душе неправдоподобный и как бы даже приснившийся образ амазонской красавицы. Только его спутник испанский монах отец Лакуэва, разделивший с Генке созерцание сказочного цветка и уцелевший, добравшийся до людей, рассказал потом о виденном чуде.
Когда же девятнадцать лет спустя второй европеец, а именно француз Бонплан, увидел, стоя на высоком берегу, заводь с огромными цветами и листьями, он в безотчетном восхищении едва удержался от того, чтобы броситься в воду.
Еще через восемь лет француз же д’Орбиньи третьим из цивилизованного мира лицезрел царицу цариц [12], причем заросли ее простирались на целые километры.
Ну а у нас тут не обширная заводь, а бассейн, если мерить на квадратные метры, то метров, пожалуй, сорок, то есть, скажем, десять метров в длину и четыре в ширину. В тесной клетке сидит пленная царица под стеклянным потолком, в искусственно подогретой воде, а корнями — в кадке с землей, погруженной в воду.
Да, виктория не цвела [13]. Ее бутон продолговатый, овальный, заостренный кверху, величиной ну, скажем, с две ладони взрослого человека, если сложить их ладонь к ладони, а потом в середине между ними образовать пустоту, как бы для яблока, бутон этот, правда, слегка раздался, приоткрыв четыре щелочки (по числу зеленых чашелистиков), и уже показалось в этих щелочках нечто ярко-белое и словно шелковое, но до цветения было еще далеко.
— Да вы подождите, — ободряли нас девушки, — она ведь если начнет раскрывать цветок, то быстро… Погуляйте у нас, посмотрите на другие растения… Мы вас проводим, покажем. А она тем временем расцветет. Она, может быть, и сейчас бы уже цвела, но, видите, погода нахмурилась, солнце скрылось за облаками, а она очень чувствительна…
Гулять и разглядывать другие растения нам было некогда. У него летучка, подписывать номер, а у меня… Я-то мог бы отменить свои дела, остаться и ждать до победного конца, но уж если приехали вместе… В душе я пожалел, что приехал не один.
— В другой раз, в другой раз.
— У вас маленьких никого нет?
— Как же нет? А Наташа! Шесть лет, седьмой.
— Так вы привозите ее, сфотографируем сидящей на листе виктории. Получится очень красиво. Вы сами фотографируете? У вас есть фотоаппарат? Советуем. Такая возможность.
— Как это на листе? Я думал, что об этом только в книгах пишут.
— Что вы! Больше семидесяти килограммов выдерживает лист виктории, плавая на воде. А девочка… Это же получится настоящая Дюймовочка!
…Наташу мы одели в нарядное голубое платьице. Но этого было мало. Я терпеть не могу любительских фотографий. Из-за этого, собственно, я перестал заниматься фотографией, хотя начинал одно время, когда работал в «Огоньке», и даже сам иллюстрировал некоторые свои очерки. Я и до сих пор люблю фотографию, особенно черно-белую, хожу на выставки, листаю фотоальбомы, издающиеся в разных странах. Но я люблю фотографию именно как искусство и терпеть не могу любительских фотографий, где ни плана, ни кадра, ни освещения, ни композиции, не говоря уж о мысли. Поэтому и бросил, что надо либо заниматься всерьез, либо не заниматься совсем.
