Читать книгу 📗 "Сборник "Пендергаст". Компиляция. Книги 1-18" (СИ) - Престон Дуглас"
…Почему же эти слова, брошенные ею в гневе прошлой ночью, вернулись только сейчас, чтобы терзать его? Так или иначе, Диоген умел стоически переносить мучения и изводил себя не меньше, чем других. Самоистязание — это умение, которому его научил Алоизий. Алоизий, который — хотя и не был умнее — был старше настолько, чтобы всегда на шаг опережать брата: на одну решенную математическую задачу, на один прочтенный роман, на один дюйм роста, на силу одного удара. С его осуждающим ханжеством и снисходительностью, это был Алоизий, который придавался своим интересам и забавам, потакая своим потаенным — извращенным и пагубным — желаниям. Именно Алоизий был тем, кто спровоцировал Событие, положившее конец надеждам брата на нормальную жизнь.
Диоген резко подавил внутренний поток брани. Дыхание его участилось, а сердце быстрее заколотилось в груди. Он заставил себя успокоиться. Его ненависть к брату была справедливой и праведной ненавистью, и он знал, что никогда не сможет погасить ее, а Алоизий никогда не сможет ее искупить…
Но случилось непредвиденное: с кончиной его брата разум Диогена очистился. Он почувствовал твердую уверенность, что во всем мире существовал только один человек, который действительно мог принести в его жизнь смысл, завершенность и радость.
И этим человеком была Констанс Грин.
Неожиданно и незвано в его голове возникла цитата из старого фильма: «Возможность заполучить тебя сначала казалась мне совсем невероятной, но, вероятно, в этом и была причина. Ты невероятный человек, так же, как и я» [747]. Именно благодаря этому в первые дни после того, как он едва смог избежать ярости вулкана Стромболи и его бурлящей лавы… он по-другому взглянул на свою собственную зарождающуюся страсть к Констанс.
Даже сейчас это воспоминание вернулся к нему с ясностью вчерашнего дня: та борьба на страшном, склоненном под 45 градусов обрыве Сциара-дель-Фуоко. То был не просто лавовый поток, текущий среди разжиженных камней, как на Гавайских островах, а настоящий лавовый склон, адская расселина в земле шириной почти в милю, в которой неуклонно проносились раскаленные красно-коричневые куски лавы размером с дом. Жар, исходящий от Огненной Лавины, создал восходящий поток воздуха, серы и золы: именно этот демонический ветер и спас его жизнь. После того, как Констанс столкнула его с края расселины, он упал, но не угодил в этот ад. В конечном итоге, он стал подниматься в восходящих горячих потоках, пока его не швырнуло на край раскаленной пропасти, где он провалился в щель, и тут же почувствовал ожог, на той стороне лица, которая соприкасалась с перегретой скалой. В шоке он сумел вырваться, ухватиться за выступ и на четвереньках добраться до тропы, по которой Констанс преследовала его, обойти сам конус вулкана и, в конце концов, добраться до склона, уходящего к Джиностре. Джиностра — деревенька с населением около сорока жителей — до которой можно добраться только с моря: крошечный самородок сицилийского прошлого. И именно здесь его — потерявшего сознание от боли — подобрала бездетная вдова, жившая в коттедже за городом. Она не спрашивала его, как он получил травмы, не возражала против его просьбы о сохранении полной тайны. Она, похоже, была просто рада тому, что могла помочь ему теми средствами, которыми располагала — мазями и настойками, изготовленными по старинным рецептам. Только в день своего ухода, он обнаружил истинную причину ее помощи — она смертельно боялась его «maloccio» [748], злых двуцветных глаз, которые, если верить местной легенде, погубили бы ее, если бы она не сделала все, что было в ее силах, чтобы помочь их обладателю.
Он был прикован к постели несколько недель. Боль от ожогов — которая переживалась бы крайне тяжело даже при применении современных медикаментов — иногда погружала его в беспамятство. И все же, пока он лежал там, охваченный вселенной боли, все, о чем он мог думать, была, не ненавистью к Констанс, но столь невообразимое удовольствие, которое он разделил с ней… всего на одну ночь.
В то время он едва мог осознавать это. Происходящее казалось ему необъяснимым, как будто он находился в плену страстей некоего незнакомца. Но, в конце концов, он понял, что его потребность в ней не была недостижимой. На самом деле, это было даже неизбежно — по многим причинам, которые он уже перечислил ей накануне. Ее неприятие испорченного и раболепного мира и общества. Ее уникальная глубина знаний. Ее замечательная красота. Ее понимание нравов, манер и вежливости более ранних эпох, которое наиболее удачно сочеталось с присущим ей темпераментом, очищенным — как лучшая сталь — огнем насилия. Она была тигрицей, изысканно одетой в шелка.
Констанс была тигрицей и в других сферах жизни… Его мучило то, что он был настолько ослеплен ненавистью к брату, что воспринял ее успешное соблазнение лишь как некий триумф над Алоизием. Только позже, на том ложе боли, он понял, что ночь, проведенная с нею, была самой удивительной, захватывающей, чистой, возвышенной и приятной в его жизни. Его обуревала жажда наслаждений, как грешника, желающего ради искупления грехов припасть к власянице. Ничто в его жизни не шло ни в какое сравнение с тем, что он испытывал, когда разжигал страсть, сдерживаемую на протяжении более сотни лет, в этой женщине и воспламенял ее гибкое и голодное тело… Каким же дураком он был, позабыв об этом!
Примитивные, старые лекарства женщины, которая ухаживала за ним, мало помогали от боли, но сотворили чудеса с тем, чтобы свести к минимуму рубцы. И через два месяца он покинул Джиностру с новой жизненной целью…
Он неожиданно осознал, что Констанс уже стоит перед ним. Диоген настолько погрузился в свои мысли, что не услышал, как она появилась.
Он быстро поднялся с кресла, прежде чем вспомнил, что намеревался остаться сидеть.
— Констанс, — выдохнул он.
Она была одета в простое, но элегантное платье цвета слоновой кости. Полумесяц кружевной вышивки под самое горло целомудренно прикрывал, но не мог скрыть, самое восхитительное декольте. Силуэт платья — мерцающего, словно паутина, в дрожащем пламени свечей — доходил до пола, где прятал ее ноги в полупрозрачной сборке ткани. Констанс всматривалась в его глаза, изучая его явное нетерпение с выражением, которое он так и не смог прочесть: сложная смесь интереса, осмотрительности, и — как он думал и надеялся — сдерживаемой нежности.
— Да, — сказала она тихим голосом.
Диоген поднял руку к узлу своего галстука, попытавшись ослабить его, действуя бессознательно и безрезультатно. Его разум находился в таком смятении, что он не смог ответить.
— Да, — повторила она, — я отдалюсь от этого мира с тобой. И… Я приму эликсир.
Она замолчала, ожидая ответа. Шок от облегчения и восторга, который обрушился на Диогена, был настолько силен, что только в этот момент он понял, насколько боялся, что она скажет «нет».
— Констанс, — выдохнул он снова, и это было единственным, что он оказался в силах произнести.
— Но ты должен заверить меня в одном, — продолжила она своим тихим, шелковистым голосом, и он весь обратился во внимание. — Мне нужно знать, что этот эликсир действительно работает, и что его изготовление не принесло вред ни одному человеку.
— Он работает, и никто не пострадал, я клянусь, — сказал он, и его голос от волнения прозвучал хрипло.
Она долго смотрела ему в глаза, а он, почти не осознавая, что делает, взял ее руку в свою.
— Спасибо, Констанс, — полушепотом произнес он, — спасибо. Ты даже представить себе не можешь, как это меня радует, — он был потрясен, когда обнаружил, что буквально ослеплен слезами радости. — И скоро ты узнаешь, какой счастливой я могу тебя сделать. Халсион действительно такой, как я тебе и обещал, и даже лучше.
Констанс ничего не ответила. Она просто продолжала смотреть на него в манере, свойственной лишь ей одной — оценивающе, выжидающе, загадочно. Диоген чувствовал, что от этого ее взгляда земля уходит у него из-под ног, что — как ни парадоксально — подействовало на него возбуждающе и опьяняюще.
