Читать книгу 📗 "Огни Хафельберга - Ролдугина Софья Валерьевна"

— Ты крови боишься? — Нет. — Тогда много чего можно сделать. — Нет, так нельзя, — упрямо вздернула подбородок Ульрике.

Нужно сделать правильно.

У тебя на этой правильности пунктик, — не удержался от шпильки Марцель. Ульрике ускорила шаг.

Если ты делаешь что-то неправильно, то последствия будут ужасны. Вся эта история и началась с одного неправильного.

Поступка. — Тебе видней, — уступил Марцель, — и как будет правильно? — Не знаю. — С достоинством египетской царицы, — ответила Ульрике, и Марцель сдался окончательно. — Хорошо, я подумаю, а пока будем действовать по обстоятельствам. Фрау Кауфер приняла вид мокрой до нитки парочки как должное. Молча открыла дверь и впустила их внутрь, позволила натоптать две цепочки грязных следов до ванной и не сказала ни слова, когда корзина для белья пополнилась одеждой, пропахшей речной тиной.

Кошки сидели повсюду — на лестнице, в шкафах, под столом, под ванной в раковине, в душевой кабине — и равнодушно щюрили глаза. Марсель завертел головой, выглядывая старую знакомую, желтоглазую черную кошатину, но той нигде не было. Уже в ванной, растираясь махровым полотенцем, он спросил у лирики то, что давно вертелось на языке.

Слушай, я тут думаю и никак не могу понять. Пирокинетик охотится за теми, кого считает ведьмами. Ну, Даниэла и ее хобби — спиритизм, девчонка-гадалка школы, певичка-сирена с песнями про колдовство и заговоры. Рут сама себя считала ведьмой. Мартель сглотнул, потому что во рту внезапно стало кисло. — Но почему он не тронул Бригитту Кауфер?

Бритта не ведьма, — тихо откликнулась Ульрике.

Она обычная старуха с плохим характером, умная, но этого мало.

Второй вопрос задать было еще сложнее. — А чем ведьмы отличаются от обычных людей? Ульрике зябко закуталась в полотенце. — Трудно сказать. Друг от друга они отличаются даже больше, чем от людей. Они не всегда рыжие и зеленоглазые, как рут, часто некрасивые,

Но в них есть что-то такое, что способно изменить мир, просто одним своим существованием.

Волшебная музыка или умение видеть мертвых, или слова, слова, которые сбываются, или чтение судьбы по знакам, песни, которые зовут людей к чему-то непреодолимо прекрасному. Марцель тяжело оперся на раковину, ноги едва держали его. — А ты, чем ты особенная? — Ничем. Я просто живу так, как хочу.

Ульрике не солгала, Марцель это почувствовал, но смысла в ее словах было куда больше, чем он смог уловить. На сетчатке отпечатался фантасмагорический образ, перекресток из трех дорог, беспрерывно меняющихся местами, точно колода карт, которую тасуют ловкие руки. А на перекрестке сидела темноволосая встрёпанная девочка и чертила в пыли стрелки веточкой лаванды. — Не понимаю. — И не надо, — улыбнулась она.

Давай одеваться. На этот раз Ульрики повела его не в свою комнату, а на чердак. Впереди гордым проводником шествовала пушистая белая кошка, изредка подергивая хвостом. Чердак оказался пыльным. — Нам точно сюда? — осторожно спросил Марцель, поправляя полотенце на поясе. Вдоль стены стояли в ряд коробки и сундуки, даже на вид старинные.

Круглое окошко было задернуто кружевной занавеской, посеревшей от времени.

Ага.

Так, давай вон тот попробуем, — нерешительно предположила ульрики и шагнула к ближнему сундуку.

Не заперт. Хорошо.

Тут же все грязное! — возмутился Марцель, но, заглянув в сундук, вынужден был признать. — Может, не очень грязное. Ух, какие штаны прикольные! Белые! А это не женские? А, черт с ними! Давай сюда! И тот белый свитер! Буду как Шелтон, весь сияющий! Примыслия, напарники между лопатками засвербело, как в предчувствии нагоняя. Свитер вязала Брита, слегка растерянно откликнулась Улирики.

И он точно на мальчика. — Ну, клёво! — Марсель сложил полотенце на крышке соседнего сундука и влез в штаны. — Вот невезуха. Если они тоже намокнут, то без белья неприлично будет. — Значит, постараюсь не намокать. — А свитер мягкий. — Ещё бы. Сделан с любовью. У Лирики зябко подняла воротник халата.

Ты отнеси пока в ванну полотенце, а я схожу и оденусь. Жди меня на кухне.

Марцель послушался. Он кинул полотенце все в ту же корзину для белья, потому что оно было безнадежно испорчено густой чердачной пылью, а затем по памяти нашел кухню, совмещенную со столовой. Как и в первый раз, там везде дремали кошки. На стульях, на столе, на микроволновке. Бригитта Кауфер, кутаясь в шаль, помешивала чай серебряной ложечкой. — Это моего сына. — Что?

Не сразу сообразил Марцель. — Это вещи моего сына, — хмуро повторила Бригитта Кауфер. Шаль лежала у нее на плечах, как толстая паутина. — Я говорила ему, что нельзя уезжать из Хаффельберга. Он не послушал, бежал с этой дурочкой. Сердце у Марцеля кальнуло, но это была чужая боль. — И как они поживают?

Умерли давно, — пожала плечами фрау Кауфер. — А я теперь сумасшедшая старуха в черном. — А-а, извините, — ляпнул Марцель, не зная, что сказать. — Вам, наверное, неприятно, что я его вещи взял. — Бери, — разрешила фрау Кауфер. «Всё равно некому отдать. Сухая ветвь, пустоцвет», — забормотала она.

Образы в её мыслях были неразличимы и пропитаны флёром печали. «Не уберегла, не смогла, кровиночка моя…» Здоровенный серый кошак, до того крутившийся вокруг кокетливой полосатой кошечки, подбежал к Бригите Кауфер, мяукнул и принялся отереться о её ноги.

Марцель.

Она растерянно опустила руку и потрепала его по ушам. — Интересно, если Бригитта — сухая ветвь, а ее сын умер, то откуда взялась Ульрике? Или его жена успела родить? Что-то подсказывало Марселю, услышав напарник эти размышления, то сразу назвал бы его идиотом. За недогадливость. — Ты идешь? — заглянула Ульрике на кухню, теребя ручку зонта.

Иду, — подскочил Марсель и поспешно вышел в коридор. «Чёрт! Да ты опять в чёрном! Издеваешься?» «Не-а, у меня почти все вещи чёрные», — хмыкнула Ульрики. «Кстати, я ещё и ботинки нашла. А носки бери мои, они тёплые». «Ну да, только тёплых носков мне не хватало. В смысле, спасибо».

Дождь на улице перестал, но тучи стали гуще и темнее, как будто их кто-то специально утрамбовывал. Зябко переминаясь с ноги на ногу на крыльце, Марцель пошарил по карманам и чертыхнулся. Сигареты остались в комнате на втором этаже гостиницы Вальцев, так же, как и спички и очки с цветными стеклами. Без всех этих мелочей было неуютно. — Как голый стою на площади, — пожаловался он себе под нос. — Хотя…

Не. Тогда бы я себя не так хреново чувствовал. — Курить хочу. «У Вебера попросишь, он дымит, как паровоз», — пожала плечами угряки. — Поэтому всю его зелень пришлось отвезти в участок. — И там бедняжка Герхардт вкалывает, как проклятый, а злобные монстеры и диффенбахи мечтают его сожрать, — радостно закончил Марцель.

Мысль о том, чтобы попросить у Пирокинетика сигарету, вызывала приступ нервного веселья и чувства дежавю. А город был болен. Изменился, кажется, сам воздух, его не хватало, словно на каждом вдохе вместе с глотком кислорода в легкие просачивалась пустота, постепенно заполняя альвеолы пузырьками ничто, а потом кровь разносила ее по всем клеткам организма. И Марцель чувствовал себя непринадлежащим материальному миру, остро, как никогда прежде.

Украдкой глядя на свою растопыренную ладонь, он подсознательно ждал, когда она вдруг станет полупрозрачной, как отражение в оконном стекле или рассыпется мелким бисером. Ульрике тоже ощущала нечто подобное. Она сжимала зонт с такой силой, что по краю ногтей появлялись белые лунки, и иногда поднимала взгляд к разбухшим, истинно черным, как гематомы, тучам, словно молилась, но с губ ее не срывалось ни единого звука, а мысли были расцвечены вспышками голубоватых молний.

«Будет гроза! О, пусть будет гроза!» и чудился пряно-лекарственный кедровый запах. Весь путь до семейного гнездышка Веберов Марцель вслушивался в мысленный шум, боясь и одновременно желая уловить грохот холодных океанских волн.

Но Шелтон как сквозь землю провалился или уехал из города.

«Нет, он не мог уехать сейчас, я просто лажаю, ага, не могу сконцентрироваться».