Читать книгу 📗 "Коко Шанель. Я сама — мода - Марли Мишель"
Габриэль смущенно зажала рот рукой и, пытаясь глубоко дышать, одновременно икая и хихикая, чуть не задохнулась.
— Господа! — раздался вдруг голос Стравинского, и Габриэль испуганно вздрогнула, словно от окрика матушки настоятельницы монастыря в Обазине. — Мы купили утренний выпуск «Фигаро»!
Откуда он взялся? Он стоял посреди гостиной в окружении друзей; Борис Кохно держал в руках стопку газет. Гости поспешили к ним — одни шатаясь, другие — кого уже не держали ноги — ползком. Поднялся гомон голосов, зашуршали газеты. Потом вдруг раздался голос Миси, на удивление трезвый.
— Да помолчите же вы! Игорь, читайте!
Габриэль выпрямилась в своем кресле и опустила ноги на пол. Как же она могла упустить из вида, что Стравинскому непременно захочется как можно раньше прочитать отзывы прессы о спектакле? Даже алкоголь его не остановил. Русские вообще могут пить бочками, почти не пьянея. В поисках продавцов газет его сопровождал секретарь Дягилева. Значит, он не поехал к жене, как она думала, и не покинул ее в эту важную ночь. У нее возникло чувство, что он вернулся не к друзьям, а лишь к ней одной.
Кто-то сыграл на рояле туш.
Наступила гробовая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Хосе Серта.
Стравинский поправил очки и стал читать:
— «Вчерашний концерт в театре Елисейских Полей стал подлинным триумфом высочайшего музыкального и хореографического мастерства…»
Грянули аплодисменты. Крики восторга мешались со вздохами облегчения. Члены труппы обнимались, тискали и целовали то Стравинского, то Дягилева. Как ни странно, все вдруг словно протрезвели, словно не были еще минуту назад так безобразно пьяны.
— «Вчерашняя премьера освободила спектакль от того проклятия, которое тяготело над ним…» — продолжал читать Стравинский. — «Новое, блистательное музыкальное оформление и изменения в хореографии подняли его на уровень высокого искусства…»
Габриэль вскочила на ноги.
— Шампанского! — крикнула она, пытаясь заглушить шум ликования, и заметила, что ее голос охрип после всех разговоров, танцев и всплесков эмоций.
Вскарабкавшись на кресло, она размахивала руками, кричала, вернее, скорее, хрипела:
— Шампанского! Срочно нужно выпить шампанского!
Никто не возражал.
Стравинский, позабыв про газету, отодвинул в сторону своих ликующих друзей и подошел к Габриэль, широко раскинув руки, чтобы поймать ее, если она упадет с кресла. И ей уже не было никакого дела до того, что все на них смотрят.
Барабанная дробь дождя вырвала Габриэль из тяжелого сна. Она услышала размеренное стаккато, хотя обычно от дождя не просыпалась. Сильный ветер давил на ставни, оконные рамы поскрипывали. Вокруг было темно, лишь узкая полоска серого дневного света пробивалась сквозь задернутые портьеры. Она лежала на чем-то твердом, что явно не имело ничего общего с ее мягкой кроватью в номере отеля «Ритц». К тому же ей было холодно. В помещении стоял какой-то странный запах. Сладкий, напоминающий мускус, и в то же время кисловатый, как водоросли на пляже в Довиле во время отлива. По коже ее пробежала неприятная дрожь. Словно сквозь густой туман, она увидела, что лежит голая, прикрытая лишь куском ткани. Мышцы на ее ляжках, натренированных верховой ездой, тянуло, плечо болело, как после падения с лошади. До нее постепенно дошло, что она лежит в очень неудобной, неестественной позе. Она осторожно пошевелилась. Что-то металлическое кольнуло ее в локоть. Она пошарила рукой и нащупала очки.
И тут «густой туман» рассеялся, металлическая оправа очков с толстыми стеклами выпала у нее из руки. Ей не надо было поворачиваться, чтобы убедиться, что ее разбудил вовсе не скрип ставен. Это было дыхание мужчины, тихий храп после обильных возлияний. Мозг Габриэль медленно соединил в одно целое обрывки воспоминаний. Ей, правда, все еще не удавалось вспомнить главные моменты ночи, но она и так поняла, что произошло. Она, голая, лежала рядом с мужчиной под роялем. Ее тело и запах безудержной любви в сочетании с острым запахом вина — атрибут третьеклассного борделя — не оставляли сомнений в том, что она спала со Стравинским, и большинство гостей наверняка видели, что он не ушел вместе со всеми.
Габриэль осторожно выпросталась из-под шелка, стараясь не разбудить его. Сначала нужно разобраться в своих чувствах. Как ей вести себя с ним? Сказать, что это мутное утро — своего рода символ их положения? Ему, женатому мужчине, отцу семейства, не подобает открыто крутить роман с незамужней женщиной, которая к тому же все еще горячо любит другого. Неважно, что этого другого уже нет в живых.
В газетной статье Стравинского объявили «необычайно талантливым композитором и главным новатором в современной музыке». За одну ночь он не только прославился, но и вошел в историю. Как она могла сказать ему, что все произошедшее между ними — лишь недоразумение? Тайно предаваться с ним плотской любви — это она еще могла себе представить. Но на глазах у всех его друзей изображать чувства, которых не испытывала, она не желала. Она отдавала ему должное как гению. Может быть, и как мужчине. Но этого недостаточно.
Габриэль встала. Нет, она больше не позволит себе слабости. Надо задушить все слухи в зародыше. Когда она двинулась к окну, чтобы впустить немного воздуха, под ногой у нее что-то зашуршало. Это был утренний выпуск газеты, в котором писали о новой постановке балета. Какой триумф! Габриэль наклонилась, подняла газету и разгладила ее.
Подойдя к окну, она увидела, что это не литературное приложение, а раздел информации. Ей бросился в глаза не жирный шрифт заголовка «Весна священная», а фотоснимок: разбитая карета, несколько автомобилей; один из них лежит на боку, испуганные люди, главным образом мужчины. Рядом с фото — заголовок: «Взрыв в Нью-Йорке». Она испуганно прочла короткое сообщение. Перед банком Дж. П. Морган на Уолл-стрит взорвалась бомба. Взрывчатка была спрятана в карете. Тридцать восемь погибших и более четырехсот раненых банковских служащих и прохожих. Полиция предполагает, что за акцией стоят анархистские круги. Габриэль сжала губы. Ей пришло в голову, что и она, как коммерсантка, может стать жертвой подобной ненависти, как и любой клиент любого банка. Ее коммерческий талант был необычен для женщины ее поколения, но она всегда отличалась мужеством и силой. Она была самостоятельной, целеустремленной личностью, которой чужда ложь, — и уже по одной этой причине не желала становиться прелюбодейкой.
Габриэль интуитивно взглянула на дату газеты: среда, пятнадцатое декабря 1920 г.
Боже, она совершенно забыла, что сегодня рабочий день! Который час? Ей нужно поспешить вниз, в ателье, где уже, как она надеялась, были устранены следы вчерашнего празднества. Обычно она появлялась там в семь часов. Но — в отличие от сегодняшнего дня — после обстоятельных процедур утреннего туалета в ванной комнате отеля «Ритц». А не после бессонной ночи и пробуждения в голом виде под роялем. И в конторе у нее не каждый день спали на ковре знаменитые композиторы. Такого с ней еще не бывало. Бой предпочитал диван. Но для этого русского беженца дорогой килим [19], вероятно, был далеко не самым экзотичным ложем из всех, на которых ему довелось ночевать. При мысли об этом по лицу ее скользнула грустная улыбка.
— Коко!
Габриэль обернулась.
Стравинский сидел, прислонившись спиной к ножке рояля. Волосы у него были растрепаны, лицо красное, глаза налиты кровью. Несмотря на очевидные муки похмелья, невозможно было не заметить огонь, пылавший в его груди.
Тело Габриэль было таким же гибким, упругим и по-мальчишечьи угловатым, как в юности. Тогда, когда идеалом красоты считались округлые формы, она покоряла мужчин своей почти детской фигурой. Похоже, Стравинский тоже не принадлежал к числу любителей славянской пышности. Она видела это по его лицу, и его взгляд доставлял ей большее наслаждение, чем если бы он сейчас ласкал ее маленькие груди, ее плоский живот и узкие бедра. Она упивалась этим хмельным чувством. «Не путай это чувство с любовью! — предостерегал ее внутренний голос. — Роман с этим мужчиной не может длиться долго».
