Читать книгу 📗 "Императрица Мария. Восставшая из могилы - Барятинский Михаил Борисович"

– Так есть че? – спросил Николай.

– Нет, – буркнула Катюха, – она вона с утра клюкву пошла давить.

Николай, не понимая, уставился на сестру, а потом сообразил, что у Маши начались месячные.

Озадаченный, он решил сразу поговорить на эту тему с Машей, но не учел женской физиологии. Маша внезапно разозлилась, и они поссорились – едва ли не первый раз за все время.

Надменно поджав губы, Маша поинтересовалась:

– Ты вообще не хочешь иметь детей или не хочешь их от меня?

Николай опешил – вскинув голову, буравя его своими синими глазами, в простом крестьянском сарафане и лаптях перед ним стояла великая княжна! Его попытка объяснить ей, что дело не в этом, не имела успеха и только вызвала новый поток обвинений бог знает в чем. Впрочем, когда Маша спустя пару часов из-за какого-то пустяка поссорилась и с Катюхой, он успокоился, поняв, что внезапная сварливость – это следствие ее состояния. Плюнув, он взял винтовку и ушел в тайгу.

К этой теме вернулись спустя несколько дней, когда к Маше вернулся ее прежний характер. Выяснилось, что о взаимосвязи цикла месячных и способности женщины забеременеть она не подозревала, просто считая этот период чем-то вроде Божьей кары за греховную женскую суть. Николай еще раз поразился принципам воспитания девочек в царской семье. Услышав же от смущенной и покрасневшей Маши, что дни месячных она, ее сестры и мать называли «визитом от мадам Беккер», едва не рассмеялся.

Щекоча усами, он прошептал ей на ушко:

– А кто такая мадам Беккер?

– А я не знаю, – захихикала Маша.

Она начала помогать Катюхе на кухне, несмотря на все ее протесты.

– Я тоже кое-что умею, – с вызовом сказала она.

И, что удивительно, – действительно кое-что умела.

– Научилась в Тобольске, а особенно уже здесь, в Екатеринбурге, – пояснила она.

Николай понимал, что она делает это специально для него, как бы пытаясь доказать, что вполне может быть женой простого человека.

Как-то раз вечером, когда Маша с видимым удовольствием поставила на стол пирог с грибами, выпеченный под руководством Кати, он спросил:

– А ты потом жалеть не будешь?

– О чем? – не поняла Маша.

– О том, что могла что-то изменить в своей жизни, в жизни других людей, в жизни своей Родины, наконец, но не стала и выбрала другой путь. Тоже, конечно, непростой, но куда менее ответственный.

Маша опешила. Она смотрела на Николая широко открытыми глазами. Понимая, что речь идет о чем-то важном, притихла и Катя.

– Понимаешь, один умный человек сказал, что корона слетает только вместе с головой.

– Она и слетела, – перебила его Маша.

– Да, – вздохнул Николай, – у твоего отца, к сожалению, да, но не у тебя.

– У меня нет короны!

– Но может быть! Если только ты сама не примешь иного решения! Ты – великая княжна и всегда ею останешься! Да, ты можешь научиться доить корову, косить траву, стирать белье и делать многое другое. Ты можешь выйти замуж за солдата и родить ему двадцать детей, – при этих его словах у Маши удивленно взметнулись брови, – но при этом ты все равно не забудешь, кто ты такая! Главное, чтобы спустя много лет тебе – царской дочери – не стало стыдно за то, что ты могла бы сделать что-то очень важное и нужное, но не сделала.

– Стыдно перед кем? – внезапно севшим голосом спросила Маша.

– Как минимум перед своими близкими. Их смерть не должна быть напрасной, иначе зачем Бог спас тебя? Неужели всего лишь для того, чтобы ты вышла замуж за солдата?

Маша молча смотрела на Николая. Ее губы дрожали.

– Такие вот дела! Так что ты определись, кто ты: ваше императорское высочество или, может быть, добрый толстенький Тютя?

Рот Маши непроизвольно открылся. Испуг и изумление смешались на ее лице, а глаза, казалось, распахнулись еще больше.

– О, – улыбнулся Николай, – теперь это уже не блюдца, а целые тарелочки.

– Как? Откуда? – Изумлению Маши не было предела. – Откуда ты это знаешь, про Тютю и блюдца? И вообще, Коля, ты меня пугаешь. Ты иногда говоришь как высокообразованный человек, закончивший университет, на хорошем литературном языке. И еще мне порой кажется, что ты намного, намного старше меня.

Понимая, что ковать железо надо, пока горячо, и что этого разговора не избежать, Николай прикрыл глаза и прочитал по памяти письмо Александры Федоровны, адресованное Маше:

Моя дорогая Машенька! Твое письмо меня очень опечалило. Милое дитя, ты должна пообещать мне никогда впредь не думать, что тебя никто не любит. Как в твою головку пришла такая необычная мысль? Быстро прогони ее оттуда! Мы все очень нежно любим тебя, и только когда ты чересчур расшалишься, раскапризничаешься и не слушаешься, тебя бранят, но бранить не значит не любить…

Ты обычно держишься в стороне от других, думаешь, что ты им мешаешь, и остаешься одна… вместо того чтобы быть с ними. Они воображают, что ты и не хочешь с ними быть… Ну, не думай больше об этом и помни, что ты точно так же нам дорога, как и остальные четверо, и что мы любим тебя всем сердцем.

Очень тебя любящая старая мама.

А потом короткое письмо отцу, написанное в декабре 1915 года. Он помнил на память почти все ее письма, знал, что у великой княжны Марии была великолепная память, и рассчитывал на это.

Мой дорогой золотой Папа!

Сейчас я сижу на полу у Мама в кабинете, она сама лежит на кушетке. Аня сидит в Твоем кресле, а сестры сидят на стульях и работают. Только что были на панихиде по Соне. Ее маленькая горничная Устинья ужасно плакала. Завтра Ольга и Татьяна едут в Петроград, первая – на пожертвования, а вторая – на комитет. Крепко Тебя и Алексея целую.

Твой собственный Казанец

Маша, в ужасе и изумлении прикрыв руками рот, словно стараясь задавить вырывавшийся крик, отшатнулась к стене. Она, безусловно, вспомнила оба письма. Письма, которые Николай видеть никак не мог! Она смотрела на него с каким-то благоговейным ужасом.

– Коля, кто ты?

– Не бойся, я не дьявол во плоти! Дьявол не мог бы носить крест.

И он показал ей нательный крестик, висевший у него на шее. Тот самый, который она ему подарила. Этот факт несколько успокоил Машу, но растерянность и изумление не проходили.

– Но как? Ты читаешь мысли?

Николай хмыкнул. Если бы все было так просто.

– Попытаюсь объяснить. Ты знаешь, что у каждого человека есть душа?

– Конечно. – Маша даже удивилась наивности его вопроса.

– Материалисты называют ее сознанием. Как ты считаешь, может душа одного человека вселиться в другого?

– Не знаю, – растерялась Маша, но тут же поправилась: – Думаю, все в руках Божьих!

Она перекрестилась.

– Знаешь, – задумчиво сказал Николай, – я в Бога верю куда слабее, чем ты, но готов с тобой согласиться. Иного объяснения я не нахожу. Во всяком случае, материалистической науке перемещение сознания неизвестно. Я о таком никогда не слышал.

– О чем ты говоришь, Коля?

– О том, что вот живет такой человек, Николай Петрович Мезенцев, о котором ты все знаешь, живет себе и живет, а потом бац, – и в него перемещается душа его внука, полного тезки, тоже Николая Петровича Мезенцева, только не восемьсот девяносто четвертого, а тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения.

– Как такое возможно?

Маша смотрела на него уже не блюдцами или тарелочками, а целыми блюдами. Рядом испуганно моргала глазами совершенно обалдевшая от услышанного Катюха.

– Как видишь, возможно! Внук, как я понимаю, умер ночью семнадцатого июля две тысячи восемнадцатого года, а его душа переместилась на сто лет назад, в тело деда. И тоже в ночь семнадцатого июля, только девятьсот восемнадцатого года.

Поскольку обе девушки потрясенно молчали, Николай продолжил:

– Понимаешь, жил человек. Учился, закончил школу, институт, получил диплом инженера, женился, потом развелся, работал – словом, жил обычной человеческой жизнью. Но суть не в этом. Был в его жизни один очень большой друг – его собственный дед. Причем полный тезка. Внука, собственно, и назвали в честь деда. Дед прожил большую жизнь, много воевал, много работал, отдыхал вот только мало. И была у деда заветная шкатулка, где он хранил самое ценное, что у него было: три Георгиевских креста, ордена Красной Звезды, Отечественной войны и Трудового Красного знамени медали «За оборону Москвы» и «За победу над Германией». Хранился там и маленький крестик, серебряный такой, с жемчужинками. А еще деда всю жизнь мучила совесть за что-то, в чем он участвовал летом восемнадцатого года. Он так и умер, не простив самого себя.