Читать книгу 📗 "Миллионщик (СИ) - Шимохин Дмитрий"

А дальше снова потянулись бесконечные версты тракта. Мы проезжали через заснеженные города: Иркутск, Красноярск, Томск. Они были похожи друг на друга, как братья: деревянные дома с резными наличниками, каменные церкви, дым из труб, смешивающийся с морозным туманом.

Глядя на них, мы с Изей вспоминали, как долго шли сюда, в Сибирь, пешком. Никакого сравнения с нынешней гонкой: теперь мы в один день делали путь, на который два года назад нам требовалось десять дней пути и два-три дня отдыха в острогах.

Иногда в степи нас настигали бураны. Небо вдруг темнело, сливалось с землей, и на мир обрушивалась бешеная круговерть снега и ветра. Ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Лошади останавливались, жались друг к другу. Ямщик кутал голову в башлык, и мы по нескольку часов, а то и целый день, пережидали непогоду, стоя посреди бескрайней, ревущей степи. В такие моменты казалось, что мир исчез, что мы остались одни в этой ледяной, воющей пустыне.

Изя в такие минуты совсем падал духом.

— Ой-вэй, Курила, мы здесь замерзнем! Нас волки съедят! — причитал он, стуча зубами от холода и страха. — Зачем я только с тобой поехал в эту проклятую Сибирь! Сидел бы сейчас в своей Одессе, пил бы кофе, кушал бы форшмак…

И действительно, как только буран стихал, ямщик, отряхнув с себя снег, крестился, благодаря Господа Бога за счастливое избавление, снова брался за вожжи, и мы продолжали свой путь.

Так, день за днем, неделя за неделей, мы двигались на запад. Менялись пейзажи, менялись ямщики, менялись лошади. Неизменным оставался лишь скрип полозьев, звон колокольчика да бесконечная, заснеженная дорога, уводящая нас все дальше и дальше, в самое сердце России, навстречу моей туманной, непредсказуемой судьбе.

Вскоре предстал перед нами Тобольск — столица Западной Сибири.

Тут Изя буквально взмолился:

— Ой-вэй, Курила, давай остановимся отдохнуть? Я уже все бока намял на этих проклятых буераках!

— Экой ты нежный! На санном пути — это ж разве буераки? Мы, можно сказать, по гладкому полю идем сейчас! Вот ехали бы мы летом — тут да, хватили бы лиху!

— Что, таки не остановимся отдохнуть? — с безнадежностью в голосе переспросил Шнеерсон.

Я хотел было отказать. И вдруг мысль промелькнула в моей голове, воспоминание, а точнее, обещание, которое я дал себе.

— Знаешь что, наверно, ты прав. Надо нам здесь задержаться. Есть у меня тут дело…

Глава 10

Глава 10

Память, до этого дремавшая где-то в самых дальних закоулках сознания, вдруг взорвалась яркой, болезненной вспышкой.

Агафья!

Я помню, как мы стояли на тюремном дворе, ожидая команды. Женская колонна выстроилась отдельно. Я искал ее глазами, но не нашел. Ее не было.

— А где Агафья? — спросил я у ее товарки. И как бишь ее звали? Не помню, ну да это и неважно. Зато припоминаю, что она мне ответила.

— Дак осталася она в Тобольске! Непутевая она у нас! Понесла, вот и оставили ее тута! Показалась дохтору, он и постановил — на сносях по этапу не гнать! Снисхождение ей вышло!

С пузом. Понесла. Эти слова тогда, два года назад, оглушили меня, но суматоха этапа, кандалы, окрики конвоиров быстро вытеснили их из сознания. А потом были Карийские прииски, побег, Амур, золото… Жизнь закрутилась таким бешеным вихрем, что на воспоминания просто не оставалось времени.

И вот теперь, подъезжая к Тобольску, я вдруг с ужасающей ясностью осознал: там, в этом городе, вполне возможно, живет мой ребенок. Мой сын или дочь. Частичка меня!

Мы въехали в город уже в сумерках. Тобольск встретил нас тишиной и давящим спокойствием. Мы остановились на большом постоялом дворе в нижнем городе, недалеко от скованного льдом Иртыша. Сняли пару комнат: одну для нас, а другую для охраны — и заказали ужин. Но мне кусок не лез в горло.

— Что с тобой, Курила? — с удивлением спросил Изя, глядя, как я меряю шагами нашу тесную, пахнущую кислыми щами и мышами комнату. — Ты сам не свой. Увидел что-то?

— Изя, — сказал я, останавливаясь и глядя ему прямо в глаза. — Мне нужно кое-что узнать. Здесь, в Тобольске, два года назад осталась одна женщина… каторжанка. Она… она была беременна.

Изя присвистнул.

— Ой-вэй… Так ты, оказывается, таки время на этапе не терял? Ну, дела… И что ты хочешь делать?

— Найти ее. Узнать, что с ней, что с ребенком.

— Найти каторжанку в Тобольске? — Изя скептически покачал головой. — Ой-вэй! Это все равно что иголку в стоге сена искать. Да и как ты ее разыщещь-то? Пойдешь в тюремный замок и скажешь: «Доброе утро, не подскажете, где тут моя бывшая полюбовница с ребенком?»

— Не ссы, в омут я прыгать не собираюсь. Надо человека надежного найти, такого, что имеет доступ в тюрьму, но не из начальства. Солдата, надзирателя… ну, в общем, того, кого можно подкупить!

Я спустился из номера в трактир, заказал штоф водки и сел за столик в углу, прислушиваясь к разговорам. Подозвал полового, подарил полтинник на водку, объяснил, чего надо. Через час я уже знал, что мне нужен некто Прохор, отставной солдат, который подрабатывал в тюремном замке плотником и за лишний целковый мог оказать любую услугу.

Найти Прохора оказалось несложно. К первому полтиннику, данному половому, я прибавил второй, и через четверть часа нужный субъект уже сам нарисовался передо мной. Это оказался пожилой, сутулый мужичок с хитрыми, выцветшими глазками и рыжими, прокуренными усами. Я отвел его в сторону, сунул в руку три рубля серебром — огромные по его меркам деньги — и изложил свою просьбу.

— Агафья… Соловьева, значит? — Прохор почесал в затылке. — Помню-помню, была такая. Бой-баба, острая на язык. Ее здесь оставили по беременности. Токмо, господин хороший, давно я ее не видел, правду сказать. Завтра поспрошаю у своих, может, кто и помнит чего…

На следующий день Прохор нашел меня в том же трактире. Он был хмур, и я сразу понял — новости он принес плохие.

— Ну что, барин, узнал я про твою Агафью, — сказал он, присаживаясь за мой столик и не глядя в глаза. — Померла она. Как есть померла. Давно уже, в родах. Тяжелые были роды, говорят, мучилась долго. Да и здоровье-то у нее, у каторжанки, какое… Вот и не выдюжила.

— А ребенок? — хрипло спросил я. — Ребенок жив?

— Мальчонка. Крепкий родился, говорят. Ваней окрестили, — кивнул Прохор.

У меня перехватило дыхание. Сын. Иван.

— Где он? — спросил я, чувствуя, как бешено колотится сердце.

— Там же, в замке. В женском отделении. Его на попечение взяли другие арестантки, у которых свои дети есть. Там, знаешь, вроде как обчество у них. Всех сирот миром кормят, кто чем может. А по закону выходит, что как полтора года дитю стукнет, так его оттуда заберут. Еще два месяца, значитца, ему осталось.

— Куда заберут?

— А куда ж еще, — вздохнул Прохор. — В дом призрения. В сиротский приют, значит.

В приют. Эти слова прозвучали для меня как приговор. Я знал, что такое казенные детские дома даже в более гуманные времена. А здесь, в середине XIX века, в сибирской глуши…

— Что это за дом призрения? — спросил я, хотя уже догадывался, какой будет ответ.

— Да дыра, барин, дыра страшная, — отмахнулся Прохор. — Переполненный, народу — тьма. Кормят баландой пустой, дети мрут как мухи, от болезней да от холода. А те, кто выживет, — участь у них одна. Мальцов оттуда забирают в кантонисты. В солдаты, значит. На двадцать пять лет.

Кантонисты. Не первый год обретаясь в этом суровом краю, я уже слышал об этом. Дети солдат, преступников, сироты, которых с малолетства отдавали в военные училища, где из них делали пушечное мясо для армии. Бесправные, забитые существа, чья жизнь не стоила ни копейки.

Я представил своего сына, маленького, беззащитного, в этом аду. И во мне все перевернулось. Нет. Ну нахрен. Я отслужил отечеству за себя и за всех потомков до третьего колена.

Этому не бывать.

— Я заберу его, — сказал я твердо, скорее себе, чем Прохору.