Читать книгу 📗 "Миллионщик (СИ) - Шимохин Дмитрий"
— Едем обратно в Кяхту. Быстро! — скомандовал я.
— Куда? Зачем? — не понял тот.
— К Верещагиной.
«Она единственный человек, у которого хватит власти и смелости наказать. И действовать надо немедленно», — промелькнуло у меня в голове.
Уложив трупы остальных на сани, мы двинулись обратно, настегивая коней.
Через пару часов мы ворвались во двор особняка Верещагиной, вызвав переполох среди прислуги. Я потребовал немедленно доложить хозяйке.
Аглая, увидев нас, удивилась, а увидев трупы убитых, даже чуть взбледнула, но не потеряла самообладания.
Она выслушала мой короткий рассказ.
Выжившего ямщика тем временем перенесли в одну из комнат и послали за врачом.
— Лазарев и Батурин… — процедила она сквозь зубы. — Я всегда знала, что они мерзавцы, но чтобы такое…
Я едва сдерживал себя от злости, я сам не святой. Но вот так охотиться на людей, как на животных. А перед этим еще и улыбаться им. Просто твари. Да ладно бы еще разбойники, которые от голода помирают, так нет, богатеи. Скука этих тварей одолела!
— У нас мало времени, Аглая Степановна! — сказал я. — Если мы хотим привлечь их по закону, есть улика, которую они не могли скрыть. Лошади! После двадцативерстной скачки по тайге и обратно они должны быть мокрые и загнанные. Если мы нагрянем к ним прямо сейчас, до того как конюхи успеют привести их в порядок… Но действовать должен кто-то, кто не подчиняется городскому голове. У вас есть такой человек?
Ее глаза сверкнули.
— Есть. Комендант кяхтинского гарнизона, полковник Несвицкий. Он их обоих на дух не переносит. И он подчиняется только военному начальству в Иркутске.
Она бросилась к столу, быстро написала записку и отдала ее своему верному дворецкому.
— К полковнику! Немедленно!
Дальнейшее напоминало хорошо срежиссированный спектакль. Через полчаса к особняку подъехал отряд казаков во главе с суровым усатым полковником. Верещагина в нескольких словах обрисовала ему ситуацию. Несвицкий, выслушав, лишь крякнул удивленно, но тут же взял себя в руки и отдал команду.
Мы нагрянули одновременно в две усадьбы — городского головы и почтового директора. Как я и предполагал, в конюшнях стояли два великолепных рысака, все еще мокрые от пота, несмотря на попытки конюхов их вытереть. Под седлами шерсть была взмылена. Улики были неопровержимы.
Лазарева и Батурина, ничего не подозревавших, застали дома. Сначала они все отрицали, смеялись, говорили, что были в клубе. Но, когда им предъявили загнанных лошадей и, главное, привели в комнату еле стоящего на ногах, но полного ненависти ямщика, который ткнул в них пальцем, дрогнули. Последним гвоздем в крышку их гроба стали седельные сумки, найденные при обыске в сейфе у Батурина. В них все еще лежали невскрытые почтовые пакеты с золотом. Отпираться было бессмысленно.
Финал был ясен, и, как только ситуация прояснилась, мы вновь отправились в путь. Но в этот раз решили организовать путешествие немного по-другому. Сопровождающий от Верещагиной, Степан Рекунов, устав слушать Изины причитания по поводу бездарно потерянного времени, предложил вариант, как нам серьезно ускорить движение:
— Владислав Антонович, ежели вы спешите в Россию, так надо вам воспользоваться почтовыми лошадьми. Конечно, для кошелька сие накладно, но зато получается не в пример быстрее, чем ползти на собственных санях! Это наши извозчики, что возят чай санными караванами, экономят на лошадях, а вам-то это зачем! Слава Богу, почтовые станции ныне устроены на Сибирском тракте повсеместно. На сменных, почтовых, сможете по триста верст в день делать! Через две недели уже будете в Тобольске!
Эта мысль мне понравилась. Конечно, давая такой совет, Рекунов заботился прежде всего о своих товарищах и самом себе. Ведь чем быстрее мы уедем, тем скорее они смогут вернуться к себе в Кяхту… Впрочем, тут наши интересы совпадали. И, вновь презрев настойчиво пропихиваемую Изей грошовую экономию, я решил ехать на почтовых.
Мы наняли крепкие почтовые кибитки — своего рода крытые сани, обитые изнутри толстым, пахнущим овчиной войлоком, чтобы не так сильно дуло. Внутри было тесно, пахло морозом, кожей и степным ветром странствий. Укутались в тяжелые овчинные тулупы, ноги сунули в огромные меховые мешки из волчьих шкур. Изя, как всегда, жался и кутался, бормоча что-то про «собачий холод» и «когда же мы доберемся до цивилизации с горячим борщом и приличной постелью».
И вот под перезвон колокольчика под дугой, пронзительно-чистый в морозном воздухе, мы выехали из Кяхты. Путь наш лежал на запад, по Великому Сибирскому тракту. В день, меняя лошадей на почтовых станциях, мы проезжали по двести пятьдесят, а то и по триста верст. Это была бешеная, лихорадочная гонка по бескрайним, заснеженным просторам.
Мир за окном кибитки был однообразен и величественен. Бесконечная белая равнина, сливающаяся на горизонте с таким же белым, низким, словно нависшим над землей небом. Редкие, почерневшие на морозе перелески, похожие на щетину на небритой щеке. Заиндевелые телеграфные столбы, убегающие вдаль, как солдаты в бесконечной шеренге. Искрящийся алмазный снег, слепящий глаза так, что приходилось щуриться. Воздух был таким чистым и морозным, что, казалось, его можно резать ножом и складывать в карман.
Иногда мы обгоняли огромные, тянувшиеся на версты «чайные поезда» — бесконечные вереницы из сотен дровней и розвальней, груженых тюками с чаем. Лохматые, низкорослые сибирские лошадки, выдыхая клубы пара, похожие на маленькие облачка, с трудом тащили тяжелый груз. Угрюмые, обмороженные возчики в овчинных тулупах, похожие на медведей, шли рядом, понукая лошадей и переругиваясь хриплыми, простуженными голосами. Этот древний, тысячелетний путь все еще жил, дышал, скрипел полозьями по снегу. Каждый раз после этого начиналась ругань и склоки: мы требовали от ломовых извозчиков пропустить нас вперед, съехав в придорожный снег, а те не желали уступать. Тут Рекунов с его умением общаться с этой публикой нас здорово выручал:
— А ну, разойдись, канальи! Приказчик Аглаи Степановны Верещагиной едут! — грозно орал он, и ямщики, услышав громкую фамилию, тотчас покорно освобождали нам путь.
А потом был Байкал.
Мы подъехали к нему на закате. Байкал, как и всегда, поражал, что летом, что зимой. Огромное, бескрайнее ледяное поле, уходившее за горизонт. Лед, прозрачный, как слеза, был иссиня-черного, почти фиолетового цвета. Сквозь его многометровую толщу, как сквозь стекло, можно было разглядеть замершие в причудливых позах водоросли, камни на дне, даже силуэты каких-то рыб. Солнце, огромное, багровое, садилось за заснеженные сопки на том берегу, и его лучи, преломляясь во льду, зажигали в его глубине какие-то фантастические, неземные огни: рубиновые, изумрудные, сапфировые.
— Святое море… — благоговейно прошептал наш ямщик, снимая шапку и крестясь. Разумеется, на ночь глядя мы не полезли на лед. Заночевав на берегу, с утра пораньше мы тронулись в путь.
Переезжать Байкал зимой было целым ритуалом. На берегу, в селении Лиственичное, сдавались в аренду специальные «ледовые» сани, легкие и широкие, чтобы не провалиться в трещину. Наш ямщик, крякнув, выпряг тройку и перепряг ее в эти сани.
— Ну, с Богом! — сказал он, и мы выехали на лед.
Ощущение было непередаваемое. Казалось, мы не едем, а летим над бездной. Под полозьями с хрустальным звоном трескался тонкий слой снега, обнажая темную, бездонную глубину. Лошади шли осторожно, фыркая и кося испуганными глазами. Ямщик то и дело останавливался, стучал по льду специальной пешней, проверяя его толщину, объезжал огромные, в несколько метров высотой, торосы — нагромождения ледяных глыб, похожих на развалины сказочного замка.
На середине Байкала мы остановились, чтобы покормить лошадей. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как звенит в ушах. Только лед тихонько потрескивал и стонал, живя своей, таинственной, скрытой от глаз жизнью.
— Говорят, барин, — сказал ямщик, глядя в темнеющее небо, где уже зажглись первые, яркие, как бриллианты, звезды. — Что Байкал никогда полностью не замерзает. Всегда дышит. И если прислушаться, можно услышать, как под ледяным панцирем бьется его сердце!
