Читать книгу 📗 "Таких не берут в космонавты. Часть 3 (СИ) - Федин Андрей Анатольевич"

Перед сном я сделал Эмме запрос на музыкальные композиции, пригодные к исполнению на концерте восьмого марта. Меня интересовали те песни, которые были написаны в СССР до тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.

Уже лёжа в постели, я прослушал тексты песен, выяснил точные даты их написания и первого исполнения. Отметил, что выбор песен неплохой, но сложность состояла в самом выборе: предстояло решить, какие именно песни я исполню.

Выбор я отложил.

Вынужденно.

Потому что уснул.

Утром семнадцатого февраля у меня в голове вертелись строки из песни «Увезу тебя я в тундру». Я ещё толком не продрал глаза, а в голове уже звучали слова: «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» То ли, они там появились после вчерашнего обсуждения с Эммой репертуара музыкальных композиций к восьмому марта (песня «Увезу тебя я в тундру» не подошла мне по причине даты её появления). То ли они возникли из-за того, что стёкла на окне в спальне вздрагивали от порывов ветра (который царапал их ледяной крошкой). Причём, вспоминал я только припев песни: он повторялся раз за разом, словно у меня в голове заело пластинку.

Мысли о «поездке по тундре» преследовали меня, пока я умывался, и пока я завтракал в обществе энергично щебетавшей сегодня утром Иришки. Эмма ответила на мой запрос, что сегодня днём в Кировозаводске температура воздуха поднимется до нуля по шкале Цельсия. Я прикинул, что на солнце опять начнётся капель. Но пока за окном намёка на капель не было: ветер раскачивал ветви деревьев, стряхивал с них снежные одеяния. Я давно посматривал на висевший в шкафу модный плащ. Посмотрел на него и сегодня. Но в школу всё же пошёл в зимней одежде. После жизни в Германии температуру «ноль градусов» я ассоциировал скорее с зимой, чем с весной.

«…И отчаянно ворвёмся прямо в снежную зарю…» — напевал я. Отметил, что на небе уже алела полоса рассвета. Иришка держала меня под руку, пересказывала мне отрывки из прочитанных вчера писем. Особое внимание она уделила тем письмам, где юные гражданки Советского Союза признавались мне в любви и приглашали меня в гости. Я уже выяснил: таких писем было немного. Но мне сейчас казалось, когда я слушал Иришку, что вся привезённая из Москвы корреспонденция только из них и состояла. Лукина помахивала портфелем. Звонко кричали катавшиеся с ледяной горки пионеры. В голове не умолкала песня: «Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…»

— … Попросила, чтобы ты прислал ей свою фотографию, — сказала Иришка. — Твоё фото из газеты она вырезала и поставила в рамке у себя на столе…

Я заметил стоявших под фонарём мужчин, когда мы с Иришкой свернули к школе. Трое. В пальто и в зимних шапках. Они стояли под фонарём в десятке метров от подножья горки, с которой скатывались на портфелях пионеры. Веселившиеся на горке дети их будто бы не замечали. Проходившие мимо них школьники тоже не поворачивали в их сторону головы. Я усмехнулся. Подумал о том, что сейчас ни у кого не вызывали подозрения находившиеся поблизости от детей взрослые. Тем более что те взрослые занимались делом: курили. Мы с Лукиной приблизились к мужчинам — двое мужчин повернули в нашу сторону лица. Я их узнал: то были братья Ермолаевы из одиннадцатого «Б» класса.

Третий мужчина стоял ко мне спиной. Я отметил, что в зимней одежде он выглядел крупным: выше меня, заметно шире меня в плечах и в талии (мысленно я окрестил его «толстяком»). Толстяк размахивал руками, будто дирижировал оркестром. Он не сразу заметил, что его слушатели отвлеклись. Когда заметил — он застыл, замолчал. Медленно, будто бы с большим трудом, обернулся. Посмотрел сперва на Иришку, а затем на меня. Я встретился взглядом с его глубоко посаженными глазами. Отметил, что у мужчины широкое лицо с массивным носом, стянутыми к центру пухлыми губами и чуть обвисшими щеками. Прикинул, что толстяку примерно двадцать-двадцать один год. Толстяк поднёс к лицу сигарету, затянулся дымом.

— Это он, это Пиняев, — донёс до меня ветер слова одного из Ермолаевых.

— … Они считают, что…

Иришка замолчала.

Я почувствовал, как она стиснула мою руку.

— Да ладно! — громко сказал толстяк. — Вот этот?

Он поднял руку и указал на меня пальцем.

Качнул головой и заявил:

— Хлипкий какой-то. Чего сами-то ему не накостыляли?

Шагавшая справа от меня Лукина дёрнулась, будто поскользнулась.

Я локтем прижал к себе её пальцы. Не замедлил шаг. Поравнялся со спускавшейся с горки ледяной дорожкой. Пионеры на вершине горки замерли: выжидали, пока мы с Иришкой пройдём мимо.

Я увидел: Ермолаевы и толстяк двинулись с места. Они вышли из-под фонаря на ведущую к школе тропку. Тени у их ног стали длиннее — три вытянутые чёрные фигуры легли у меня на пути.

Толстяк вытянул вперёд руку, снова направил на меня указательный палец.

— Пацан, сюда иди! — потребовал он.

Иришка встала, как вкопанная — дёрнула за руку и меня, удержала меня на месте, будто на якоре.

— Сюда иди! — повторил толстяк. — Кому говорю⁈

Он вскинул руку, сдвинул на затылок шапку. Пошёл к нам.

Иришка привстала на носочки и шепнула мне в ухо:

— Вася, пойдём отсюда. Это Ромка Шипуля. Он бандит, не связывайся с ним.

Лукина вновь дёрнула меня за руку, словно призвала повернуть к дому.

Тень от бандита Шипули чуть покачнулась на дорожке: её владелец шёл медленно, вразвалочку. Он преградил нам путь к школе.

Братья Ермолаевы двинулись вслед за толстяком. Но и они не спешили — братья остались у Ромы Шипули за спиной, словно предпочли роль статистов.

«…Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним…» — не умолкала у меня в голове песня. Её ритм не изменился. Как не ускорило ритм сокращений и сердце у меня в груди.

На вершине горки зароптали пионеры. Они возмутились тем, что старшеклассники мешали их развлечениям: столпились внизу у самой ледяной дорожки.

Шипуля остановился в паре шагов от меня.

— Эта… как там тебя… Лукина! — сказал он. — Отойди от пацана. Чтобы я тебя не задел. Я девок не бью. Я девок люблю.

Толстяк хохотнул.

Нервно усмехнулись замершие у него за спиной Ермолаевы.

Иришка не двинулась с места — лишь крепче вцепилась в мою руку.

— Мне сказали, что ты борзый парень, Пиняев! — сообщил Роман.

Говорил он громко, будто обращался не ко мне, а к вдруг притихшим на вершине горки пионерам.

Шипуля выбросил в сугроб недокуренную сигарету и заявил:

— А ты, москвич, я погляжу, ссыкун! За бабскую юбку спрятался⁈ Вы в Москве все такие⁈

Толстяк хмыкнул. Сжал кулаки — большие (раза в полтора больше моих).

— Что, страшно⁈ — спросил Шипуля. — Сейчас ещё страшнее будет! Сейчас я тебя бить буду! Чтобы ты, Пиняев, знал своё место! Чтобы спрятался под лавку! Чтобы в школе больше своей поганой московской рожей не отсвечивал!

Лукина вздрогнула.

Она будто бы не заметила, как я высвободил руку из захвата её пальцев.

— Ромка, я сейчас милицию позову! — сказала Иришка. — Честное слово!

Она грозно топнула ногой.

Толстяк хрюкнул (это он так хохотнул?)

— Давай! — сказал Шипуля.

Он развёл руками, потребовал:

— Зови! Давай! Вот так…

Он запрокинул голову и крикнул:

— Милиция! Милиция! Ау!

Толстяк опять хрюкнул.

Он снова посмотрел на Лукину и спросил:

— Где милиция⁈ Нету милиции⁈ Как же так⁈

Шипуля рассмеялся, приблизился к нам на полшага. Склонил голову, будто прицелился в меня рогом.

Тень у его ног стала чуть длиннее (теперь она лежала под ногами у Лукиной).

Я бросил взгляд мимо толстяка. Отметил, что братья Ермолаевы с места не сдвинулись — они нерешительно улыбались. Я отодвинул Иришку себе за спину, вручил ей свой портфель.

Лукина возмутилась моим поступком. Она взглянула по сторонам, будто бы всё же ждала появление милиции. Попятилась на три шага в сторону своего дома.

Я услышал одобрительное хмыканье толстяка. Не выпускал Шипулю из вида. Заметил, как весело и грозно блеснули его глаза. Расстегнул пальто. Толстяк заметил мои действия и снова хохотнул.