Читать книгу 📗 "Императрица Мария. Восставшая из могилы - Барятинский Михаил Борисович"
– Кто написал все эти чудесные песни?
– Так, один знакомый, – уклончиво ответил Николай, чем, кажется, полностью уверил девушку в своем авторстве.
Желая расшевелить компанию и хоть немного развеселить Машу, загрустившую на третьем куплете песни Олега Митяева, он спел «Диалог у новогодней елки», а затем «Кавалергарда век недолог». Потом Николай предложил спеть еще кому-нибудь, но все отказались и попросили его продолжить.
– Отличные песни, – сказал Пепеляев, – никогда таких не слышал.
– Спойте еще, Николай Петрович, – умоляюще сложила руки Маруся.
Николай улыбнулся ей и запел:
Это была своего рода проверка. Советскую версию про «сотню юных бойцов из буденновских войск» Николай знал с детства. Уже в весьма зрелом возрасте узнал, что у нее был оригинал – казачья песня периода Русско-японской войны. Когда он услышал ее впервые, то был потрясен тем, насколько она трогает за душу. Советский вариант как-то совсем не трогал – обезличенные бойцы, почему-то все юные, обезличенная разведка непонятно где, разве что степь украинская. В казачьей песне все указано четко людьми, явно пропустившими эти события через себя. Речь идет о рейде казаков под командованием генерала Мищенко на Инкоу. А почему она цепляет, а советский вариант нет, Николай и сам толком не мог объяснить. Но вот слова «комсомольское сердце пробито» и «передай дорогой, что я честно погиб за рабочих» как-то совсем не трогали. Что значит «комсомольское» сердце? Оно какое-то особое, не как у всех? Вот в казачьем варианте «удалецкое сердце», и тут все ясно. И потом, если в предсмертные мгновения человек вспоминает о рабочих, то у него не все в порядке с психикой. Другое дело в оригинале, там смертельно раненый урядник просит коня совсем о другом:
И вот это-то трогает до слез! Это близко каждому: жена, мать, дети. О них вспоминают в предсмертную минуту. А остальное – агитка!
Песню подхватили все. Когда Маруся пела о погибшем казаке, у нее на глазах появились слезы. Все это абсолютно точно свидетельствовало, что именно это первоначальный текст песни, а не более поздняя переделка советского варианта.
«Как это делается, мы знаем, – подумал Николай, – сами таким занимались для студенческих капустников. Берется один текст и меняется на другой, главное – в размер попадать. А тут и менять мало что надо, казаков – на юных бойцов, японцев – на белогвардейцев, и все по большому счету».
Он вспомнил, как вместе с друзьями, как и он, не имевшими никакого поэтического таланта, написал пьесу для художественной самодеятельности на размер Шекспира и похабные вирши на размер пушкинской «Сказки о царе Салтане».
– А про любовь вы совсем не поете, Николай? – прервала свое молчание великая княжна.
– Могу и про любовь, – улыбнулся ей Николай.
– Господи, хорошо-то как, – сказала, дослушав его до конца, Маруся. – А еще?
– Можно и еще! – сказал Николай и запел трофимовскую песню «За окошком снегири греют куст рябиновый».
Увидев, как нахмурилась Александра Александровна, он подумал, что песня об адюльтере, о том, как женатый мужчина ночует с другой женщиной, наверное, не совсем привычна. Сам-то адюльтер в порядке вещей, но вот петь об этом, видимо, не принято. Ну а когда он спел про «ее глаза, словно море, синие», Николай и вовсе пришел в ужас. Он поднял голову и увидел как раз два больших синих глаза, не мигая смотревших на него. Не в силах от них оторваться, он допел до конца и, желая реабилитироваться, перешел к своему любимому Визбору.
«Господи, что я пою? – внутренне возопил он, видя, как Машины глаза подергиваются пеленой слез. – Это же про нас, она же сейчас заплачет! А там дальше еще и про самолет, будь он неладен».
Выбросив куплет про самолет, отчего песня стала какой-то куцей, Николай прервал ее на полуслове и со словами «Извините, дальше забыл» запел другую. Запел на автомате ту песню Визбора, которую обычно пел в связке с «Солнышком», и тут же понял, что это вообще полный трындец.
Он пел в полной тишине, не видя уже ничего, кроме Машиных глаз. Он понимал, что петь эту песню нельзя, но уже не мог остановиться. Он не видел сочувственных глаз Маруси, Деллинсгаузена и Попова, растерянных лиц Пепеляева и Брусенцова, вконец рассердившейся Теглевой, он ничего не видел, кроме ее глаз.
Это была великая песня о любви. И она завораживала всех присутствующих. Так здесь о любви еще не пели, так искренне, просто и так по-домашнему нежно. Он пел любимой женщине, и невидимые нити тянулись от его души к ее душе, и для них двоих уже не было ничего вокруг: ни этого номера, ни гостиницы, ни Омска, ни планеты Земля.
Маша плакала. Плакала молча, без всхлипываний, просто по ее щекам бежали ручейки слез. В гостиной повисла тишина. Александра Александровна, подхватив Машу под руку, увела ее прочь. Николай, не зная, что ему делать, молча сидел и виновато улыбался, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Впрочем, и остальные старались не смотреть на него. И только Катюха, выразительно взглянув на брата, постучала себе пальцем по лбу.
Неловкое молчание прервала вновь появившаяся в гостиной Теглева. Она остановилась перед Николаем и сердито сказала:
– Иди к ней, дурень! И в ноги падай, в ноги!
Николай молча сорвался с места.
XXII
Ветер гнал по небу низкие хмурые облака. В предрассветных сумерках они казались сгустками какой-то чужеродной энергии, накрывшей Омск в утро 4 ноября 1918 года от Рождества Христова.
Накинув на плечи бекешу, Николай курил, опершись на перила балкона. Курил и ни о чем не думал, просто созерцал. Полчаса назад он покинул Машину спальню, стараясь как можно тише пробраться через гостиную, босиком, на цыпочках, с сапогами в руках. В гостиной на диване без задних ног спала Катюха, а Шурочка Теглева сидела за столом, опустив голову на руки. Казалось, тоже спала. Однако, когда Николай был уже на полпути к двери, она подняла голову и молча проводила его взглядом.
