Читать книгу 📗 "Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий"

– Есть, есть, – но никаких бумажек и пистолетов показывать не стал. Просто улыбнулся, и до вахтерши дошло: это ж не гражданин, а чистый господин из прошлой жизни. И она сама тут же соскользнула в прошлую жизнь, перешла на вы и даже хотела принять пальто, шляпу и калоши.

Шляпой и пальто Арехин рисковать не желал, а калоши, что ж калоши… Станет ближе к Берлину, только и всего.

Вахтерша показала, куда и как идти, да он и сам знал: в лучшую комнату, куда ж еще. А лучшие комнаты в домах, подобных этому, всегда располагались в бельэтаже, в левом крыле, рядом с большой залой, где и балы задавать можно, и бостончик соорудить, и просто вечерами ходить в сознании собственной значимости, величины и неколебимости.

– Товарищ Тюнгашева занята! – перед этой главной комнатой была другая, небольшая, и в ней сидела гражданка с «Ундервудом» и пяток гражданок так, безо всяких инструментов. Первая, очевидно, была секретарем‑порученцем, а остальные – служащими среднего ранга. Низший ранг сюда не допускался вовсе, разве в особые приемные дни. Нет, аппарат – всегда аппарат, как бутылка – всегда бутылка. Неважно, что внутри – вино, зельтерская вода или чистый спирт. Форма важнее содержания, сделал Арехин походя философский вывод.

– Она одна занята или с кем‑нибудь?

– У товарища Тюнгашевой сейчас находится товарищ Коллонтай!

– Ах, как хорошо! Они‑то обе мне и нужны! – и он прошел мимо секретарши. Вот в чем сила и в чем слабость системы: мелкого человека отсеет и перемелет, а того, кто покрупнее, допустит внутрь, и, как знать, может, даже переварит и встроит в свой организм.

Товарищ Коллонтай и товарищ Тюнгашева смотрели на него, смотрели и не узнавали. Так и должно быть: обе близоруки и обе стесняются носить очки.

Арехин поздоровался.

– А, это вы, Александр Александрович, – товарищ Коллонтай знала его и по одному пустяковому делу с шубой, и несколько раз видела в обществе кремлевских вождей. – Вас сюда служба занесла или просто – нелегкая?

– Предчувствие, уважаемая Александра Михайловна, предчувствие. Схватило за руку и повело, не отпуская.

– Предчувствие его не обмануло, – сказала Тюнгашева, борясь за внимание публики, пусть эту публику составляли всего двое. – Вы, товарищ, хоть и мужчина, однако разумом наделены и мужчины – в определенной степени, конечно.

– Надеюсь, – сказал Арехин, ожидая подвоха.

– Как вы относитесь к кастрации?

– Позвольте уточнить, к кастрации кого?

– Всех! А в первую очередь остатков буржуазного слоя!

– Почему ж непременно кастрировать? Кастрация – какая‑никакая, а операция. Если делать ее хорошо, это ж сколько врачей потребуется. А они, врачи, как раз и есть остаток буржуазного слоя, поэтому…

– Нет, вы не поняли идеи. Идея в том, что земля перенаселена. Взять ту же воронежскую губернию. Крестьян больше, чем пахотной земли. Отсюда разлад в крестьянской среде. Разлад будит вредные инстинкты – накопительства, желания закабалить ближнего у тех, кто посильнее, и беспробудного пьянства у натур слабых. К тому же не стоит забывать, что большая часть произведенного продукта крестьян, равно как и фабричных рабочих, уходила на содержание буржуазии. Теперь, когда буржуазия стоит на пороге полной и всеобщей ликвидации, возникает вопрос: а что, собственно будет делать освобожденный пролетариат и беднейшее крестьянство? Размножаться безудержно? Вот здесь и встает вопрос о кастврации.

– Рано ему вставать, вопросу. Пусть еще полежит. Сейчас перед нами задача – бороться с гидрой мировой контрреволюции. И здесь понадобится столько людей, что кастрация есть некоторым образом саботаж. В отношении скопцов у нас, во всяком случае, есть ясные и недвусмысленные указания – ответил Арехин, и, не давая дискуссии окончательно разгореться в неугасимое пламя, добавил:

– А любопытно, что по этому поводу говорит волхв Дорошка.

Произнесенное имя погасило полемический задор.

– Вы… Вы сказали – Дорошка? – спросила Коллонтай.

– Да, именно.

– Вы его увидите? Имею в виду – наяву?

– Возможно.

– Устройте, обязательно устройте мне с ним встречу.

– Но разве вы его не видите?

– Во сне – это разве видеть?

– А мне он сказал, что мы и так увидимся, очень скоро – в голосе Тюнгашевой явно слышалось превосходство.

– Где? И как скоро? – спросил Арехин.

– А вам‑то зачем знать?

– По роду службы.

– Так он что, преступник, Дорошка?

– Мы ищем не только преступников. Недавно вот картины вернули в галерею Третьякова (см. «Дело о похищении Европы»).

– Ну, Дорошке в галерее делать нечего. Не картина. Кому нужно – сам покажется, а не покажется – значит, и не нужно.

– Что ж… Прошу извинить, что побеспокоил, мне пора, – и Арехин покинул кабинет с чувством полного провала. Ничего‑то он не узнал, ничего не выведал, кроме тайных планов поголовной кастрации. Но прежде они, поди, и до пацифизма докатятся, тут‑то укорот и получат. Плохо другое: он допустил ошибку. Следовало перекинуться парой фраз, извиниться, что вмешался в важный разговор и ретироваться, чтобы позднее поговорить с каждой наедине. Разве можно опрашивать двух дам разом о сокровенном? А Дорошка, похоже, из категории сокровенного. Да они из‑за соперничества и приврут, и, наоборот, умолчат о том, о чем могли бы рассказать тет‑а‑тет. Ладно, сорвалось, так сорвалось. Один факт все‑таки установить удалось: Коллонтай хочет его увидеть наяву. Не означает ли это, что он перестал ей сниться?

У входа вахтерши не было. Отошла куда‑то, сказала пробегавшая мимо девица с кучей папок в руках.

Не было и калош.

6

До пятнадцати часов Арехин успел и в МУС заскочить, где коротенько доложил товарищу Оболикшто о проводимом расследовании, и домой забежал, где выпил чаю с медом, и даже на полчасика вздремнул в библиотеке с опущенными шторами. Потом, уже не пешком, а в экипаже, поехал на шахматный турнир. Голова работала, как хорошо расстроенный рояль. Аккорды выходили скверные, даже в зубах ломило. А что делать? Ментальную оборону, строившуюся годами, предстояло самому же и ослабить. Не везде, не везде, разумеется. Только в одном месте показать уязвимость. Брешь. Место, которое могло бы привлечь таинственного волхва Дорошку.

Но перед партией никакой Дорошка к нему не подходил, хотя и чувствовал Арехин на себе взгляды разные, большей частью недоброжелательные. И то: дома он переоделся, и теперь выглядел чекист‑чекистом, да еще кобура на ремне. И лицо довольно сытое и румяное после всей дневной беготни. Но он‑то после беготни и поспал в тепле и уюте, и чаю с медом выпил, а его соперник, крепкий первокатегорник, был бледен, изнурен и хорошо, если выпил кружку кипятку с сахарином.

Играл соперник вязко, в стиле прячущейся в темной реке анаконды. Думал подолгу. Ну‑ну. Возьмет и проиграет по времени в равной позиции на пятнадцатьм ходу, а потом хвастать станет перед публикой, мол, кабы не часы, он бы и не проиграл – позиция‑то ничейная!

Публики было мало, человек двадцать. Фанатики шахмат, помнившие Чигорина, Пильсбери, Капабланку, буфет, рестораны, расстегаи и гурьевскую кашу…

Сделав ход, Арехин встал из‑за доски, прошелся по залу. Так многие делали, больше для того, чтобы согреться. Ему холодно не было, просто хотелось дать мышцам разгрузку. Игра – тот же бой, организм не понимает, что бой ментальный, сердце стучит, мышцы готовы к отпору, когти… Ладно, с когтями он погорячился.

Он оглянулся. На что уходит время? Победить полуголодного первокатегорника – велика ль заслуга? К чему это?

И здесь с ним рядом стал человек из публики.

– Вы хотели меня видеть?

– Да, если вы тот, о ком я думаю, – ответил Арехин. Прямо конспиративная встреча двух агентов на вражеской территории.

– Положим, думали вы сейчас о другом – о былых титанах Чигорине и Пильсбери, а также о прежних разносолах – гурьевской каше и прочем.

– Значит, вы…

– Волхв Дорошка к вашим услугам.