Читать книгу 📗 "Странная погода - Хилл Джо"

Темная глыба, что плющила его мысли (жемчужина), убралась, но оставила в нем ощущение, будто его выжали как лимон и одурманили. Нетвердо шагая, он добрался до кровати, залез под толстое, будто из снега, одеяло. Звезды кружили в неоглядной, кристальной черноте ночи. Небо обратилось в стекловидный черный круг (жемчужину), придавливавший и плющивший его.

Он закрыл глаза – и падал, падал, падал в бездонную тьму бессознательного.

Глава 7

Субботними вечерами Хэрриет с Джун играли в пабе под названием «Хливкие шорьки» [79]. В основном они выступали вместе, играли на гавайских гитарах и мило выглядели в свитерах, плиссированных юбках и забавных шляпках. На голове Джун сидел цилиндр из фиолетового бархата с маленьким чучелом коричневого вальдшнепа, глядящего из-за края. Хэрриет носила котелок из бесстыдно кричащей шотландки. Они исполняли лучшие песни таких групп, как «Белль и Себастиан» и «Вампирские выходные», примешивая к ним пару собственных мелодий. Время от времени Джун перебегала к роялю и играла.

Обри видел их на эстраде множество раз, в одних и тех же шоу. Сам он участвовал в переделке звукового сопровождения видеоигр в камерную музыку. Обри учился в консерватории Кливлендского института музыки, а летом у него было место в Кливлендском симфоническом оркестре и никакой надежды хоть что-то заработать.

Его группа (называлась она «Время бургера», шутка, которую не улавливал абсолютно никто) шла сразу после дуэта Хэрриет и Джун, «Джуникорн» (шутка, понятная абсолютно каждому: Хэрриет носила фамилию Корнелл). Он сидел в темноте на краю эстрады, уже вынув виолончель, чтобы можно было натереть воском смычок. «Джуникорн» заканчивал свое худшее из выступлений. Хэрриет облажалась с началом «Оксфордской запятой», и пьеса превратилась в бессвязную муру. Ее не столько закончили, сколько прикончили. Потом они немного препирались шепотом после того, как выяснилось, что Хэрриет забыла свое банджо, которое было нужно для их коронного номера, обычно вызывавшего восторг публики (исполнялась песня «Всегда смотри на яркую сторону жизни», которую зал охотно подхватывал).

Публики собралось немало, но никто не слушал. У Хэрриет от злости щеки красными пятнами пошли, и она старалась не утирать глаза, не хотела, чтоб кто-нибудь увидел, с каким трудом она сдерживает слезы. Джун, перестав пилить подругу шепотом, который, наверное, слышен был на улице, уселась за рояль, не в силах смотреть ни на Хэрриет, ни на публику. Стали спорить, что исполнять, при этом не глядели друг на друга, а Хэрриет просто шипела через плечо. Какой-то пьяный из толпы принялся реветь, требуя:

– Лабай из «КИССов»! «Вылижи»! «Эй, девки! Девки!», «Впистоним «КС» обратно в секс»! Заводи!

Наконец Хэрриет с Джун сошлись на «Чудесной стене». Шум публики на миг затих, и в этот момент почти полной тишины все находившиеся близко к эстраде могли слышать, как Джун бормочет: «Фа-а-диез! Фа, фа, как в «смотри не факнись». В публике, что была поближе, раздалось хихиканье.

Хэрриет стала перебирать струны акустической гитары, а Джун отыскала мелодию на клавишах. Они запели, обе звучали слабенько и удрученно, но толпа не стала слушать, пока Обри не заиграл за сценой, водя смычком по струнам, углубляя мелодию едва ли не с приливным звуком острой тоски. Сами девушки поначалу не заметили, не поняли, что только что стали трио. Зато поняли, когда вновь привлекли внимание слушателей, и они распрямились, голоса их усилились и слились воедино. Гомон стих, и песня заполнила зал. Пьяный взвыл:

– Желаю гребаных «КИССов»! «Вылижи-и-и-и-и»!

Потом его оборвал чей-то голос:

– Ты у меня щас вылижешь все, что на полу сыщешь, если хлеборезку свою поганую не заткнешь.

Когда они запели заключительные фразы, голоса их стали смелы и радостны, они поняли, что спасены, – вот тогда-то Хэрриет и услышала виолончель. Повернув голову, она увидела Обри в кулисах. Глаза ее расширились, брови вздернулись, вид такой, будто она вот-вот расхохочется. Когда песня смолкла и народ принялся признательно гикать и посвистывать, она не стала задерживаться, чтобы порадоваться аплодисментам, а прыгнула с эстрады, сняла свой котелок и нахлобучила его Обри на голову. Зверски поцеловала его в щеку.

– Кто бы вы ни были, хочу, чтоб вы знали: я стану любить вас вечно. Может быть, и дольше, – сказала она ему.

Джун сыграла три такта «Вылижи», потом вскочила на ноги, потом проехалась по крышке рояля на манер копа из боевика 80-х, скользящего по капоту своего «Феррари», и заорала:

– А ну, кто настроен на тройничок? – А потом запечатлела поцелуй на другой щеке Обри.

Она шутила, но, как это ни смешно, к лету они были одним целым. В тот май Обри отказался от своего места в Кливлендском симфоническом, чтобы быть свободным для выступлений с «Джуникорн» по Восточному побережью.

Глава 8

Он проснулся под порывистый холодный ветер, живот подводило от голода. Острая боль пронзала ему горло при каждом сглатывании.

Обри, закоченевший и слабый, съежился под пушистой периной своего облачного одеяла. Оно было легким, как перышко, и сохраняло кокон приятного, уютного тепла. Зато вот голова его торчала открытой всем стихиям, и в ушах стояло болезненное колотье от холода.

Он отыскал батончик мюсли, отогнул обертку и позволил себе разок куснуть: тягучий кокос, подсоленный миндаль, сладкая заливка из шоколада. В полубезумии он едва не сожрал остальное, но упрятал обратно в обертку, убрал в карман и застегнул молнию на комбинезоне, устроив еще одну преграду между батончиком и собой. Может, он проявил хотя бы одно свое умение выживать: свою сдержанность, отточенную за сотни ночей, проведенных на заднем сиденье машины Джун с Хэрриет. Иногда Хэрриет засыпала, положив голову ему на колени, бормоча ему почти в живот: «добрых снов, кукла любовная». Его самообладание не знало равных. Как бы отчаянно ему ни хотелось нынче есть, Хэрриет ему тогда хотелось гораздо больше, но он никогда не целовал ее, никогда не гладил по лицу, только за руку брал, когда она протягивала. Не считая того раза в «Сахарной Голове» [80], разумеется, но и тогда обниматься-целоваться стала она, а не он.

Он сосал карамельку, чтоб хоть чем-то смочить горло. Растягивал, чтоб ее хватило дольше, пока он проснется и в голове у него прояснится. Небо над ним затянуло облаками: сбивчивый серебристый пейзаж из свинцовых холмов и оловянных долин.

Когда, откинув одеяло, он встал, ветер прошелся по нему, и ослабевшие ноги едва не подогнулись. Порывы ветра трепали его волосы во все стороны. Он брел в кормовой конец облака.

Внизу расстилался холмистый простор, поросший густым лесом. Он высмотрел светло-коричневую ниточку ручья. Заплаты зелени, расчерченные сельхозугодья. Там и сям разбросаны закорючки дорог. Какому черту известно, на что он смотрел? Мерилэнд? Пенсильвания? Канада? Нет. Наверное, не Канада. Никак не верилось, что он мог пересечь обширное пространство озера Эри, пока спал. Трудно сказать, как быстро они перемещаются, но медленнее, чем машины, которые он видел ползущими по дорогам внизу.

– И куда вы меня несете? – вопрошал он, поеживаясь, чувствуя, что его лихорадит.

Он наполовину ожидал, что стекловидная чернота – жемчужина – опять шлепнет ему по мозгам, но ничего подобного не случилось.

А что оно такое было, интересно? Только он уже понял. То был ответ ему, решительное «нет». Так прозвучал отказ облака на его собственном телепатическом языке.

Выброшенный на чужой берег изгой обвел затуманенным взглядом свой остров. И скоро опять уперся им в центральное возвышение размером с купол собора Святого Павла да и по форме почти от него не отличавшееся.

Он начертил на тумане у своих ног мягкий, пушистый плащ, а еще шарф – полоску дымки футов в десять. Поворошил рукой в облаке и извлек себе шапку. Укутавшись таким образом с головы до ног, Обри отправился к центру облака: вылитый оживший снеговик.