Читать книгу 📗 "Шипы в сердце. Том первый (СИ) - Субботина Айя"

И как раз в этот момент у Вадима звонит телефон. Он бросает короткий взгляд на экран. Я успеваю заметить фамилию — снова Дёмин.

Меня накрывает паника. Холодная, липкая, мгновенно парализующая до кончиков пальцев. Хочется встать и уйти. Не слушать. Не знать. Сделать вид, что меня здесь нет. Но вместо этого зачем-то продолжаю сидеть, вцепившись пальцами в край столешницы, и чувствую себя мышью в мышеловке.

«Просто восьми этот чертов телефон и уйди!» — посылаю ему мысленный сигнал, но вместо этого Вадим просто прикладывает телефон к уху.

— Я… я, пожалуй, тоже сварю себе кофе, — выпаливаю я, спрыгивая со стула.

Иду к кофемашине. Намеренно громко открываю отсек для зерен, с шумом засыпаю их, потом нажимаю кнопку помола. Машина ревет, как раненый зверь, заполняя кухню шумом и ароматом свежемолотого кофе. Я делаю это специально. Чтобы создать «громкий фон». Чтобы заставить Вадима уйти, не дать мне ни единого шанса услышать что-то важное.

Ненавижу себя.

Потому что не смогу его предать, но все равно допускаю мысль, что… может быть… если сказать Гельдману что-то совершенно безопасное, но правдоподобное, он решит, что я и правда тупая курица и просто от меня отстанет? И тогда я смогу протянуть рядом с Вадимом еще хотя бы какое-то время?

А откуда ты знаешь, что важное, а что — чушь? Какая утечка никак ему не навредит, а какая — разрушит все, ради чего он так упорно пашет?

Вадим на мгновение морщится — замечаю краем глаза. Подходит сзади, трется носом мне в макушку.

— Я быстро, — говорит тихо, и отходит к панорамному окну.

Я стою спиной, смотрю на работающую кофемашину, и все равно слышу обрывки фраз: «…нет, мы не можем сейчас менять условия…», «…он давит, я знаю…», «…нет, это исключено, пусть ищет другие варианты…».

Каждое слово — как удар молотка по моим нервам.

Только не говори ничего важного, Тай, умоляю, умоляю…

Незаметно даже для себя, скрещиваю пальцы, прижимаю их к груди.

Мне так страшно, что хочется просто исчезнуть. Превратиться в пар от этого горячего, ароматного кофе. Раствориться к хуям, растаять как фальшивая снегурочка.

Хочется никогда больше вспоминать ни о Гельдмане, ни о Дёмине, ни о том, что я — не та, за кого себя выдаю.

Но я не могу.

Потому что я в ловушке.

Кофемашина заканчивает свой ритуал с жалобным шипением, и я наливаю себе в чашку обжигающе горячий напиток. Шум прекращается, и тишина в огромной кухне становится почти оглушительной. Я чувствую спиной его взгляд, но не поворачиваюсь. Просто стою, обхватив чашку ладонями, и смотрю на лениво плывущий пар. Мне нужно что-то сказать. Любую херню. Что-то, что разрушит эту вязкую, напряженную тишину, в которой эхом отдаются обрывки его разговора: «не можем менять условия… он давит… ищет другие варианты…»

Все в порядке — я не услышала ничего такого. Это просто слова, никакой конкретики, кто на кого давит и какие условия нельзя менять — я понятия не имею. Я могу пересказать их Гельдману, прикинуться шлангом и сказать, что очень старалась, но было только это.

— Кофе будешь? — спрашиваю, так и не обернувшись. Голос звучит на удивление ровно.

Слышу — спиной — что он отрицательно качает головой, садится за стойку и принимается за омлет.

Я делаю глоток. Горько. Или это просто у меня во рту такой вкус от страха?

В этот момент на кухню, как спасительный круг, вплывает Лори. Она уже переоделась в легкие шорты и простую белую майку, под которой нет лифчика, и ее небольшая, но идеальной формы грудь выглядит до одури соблазнительно даже через ткань. Волосы собраны в небрежный пучок, на лице ни грамма косметики, но она все равно светится. Как будто изнутри.

Я на секунду завидую ей так отчаянно, что хочется попросить никогда больше не улыбаться — потому что их счастье слишком сильно подсвечивает мои собственные дурацкие иллюзии, что в нашей с Вадимом истории тоже существует такая концовка.

— Какие планы на вечер? — Она зыркает на одну из тарелок и прямо пальцами хватает с нее ломтик омлета. Отправляет в рот и жует с наслаждением.

— Судя по твоему виду — ты спрашиваешь для «галочки», — говорит Вадим.

Я кое-как поворачиваюсь к нему лицом, но все равно держу дистанцию. Нелогично, но все равно боюсь, что если подойду слишком близко, то он каким-то образом услышит мои мысли и сразу все про меня поймет. И все рухнет.

— Предлагаю сходить потанцевать. Все вместе.

Она говорит это так легко и непринужденно, как будто предлагает съесть по мороженому. А у меня от одной мысли о том, чтобы выйти в свет, снова оказаться в толпе, начинает подташнивать.

— Я… — начинаю, пытаясь придумать хоть какую-то отмазку. — У меня нет ничего подходящего. Я не брала с собой платья.

И это, блядь, правда. В моей маленькой дорожной сумке только джинсы, пара футболок и толстовка. Я не готовилась к вечеринкам. Я готовилась… я не знаю, к чему я готовилась. К войне, наверное. А на войне не носят коктейльные платья.

Лори смотрит на меня, потом на Вадима, потом снова на меня. И улыбается. Той самой своей обезоруживающей улыбкой, от которой хочется немедленно ей во всем признаться.

— Вообще не проблема, — подмигивает как будто мы с ней сообщницы. — Отличный, кстати, повод. Шутов мне как раз обещал безлимитный шопинг, а то у меня как раз закончились все приличные платья. Авдеев, ты не против?

Вадим, который все это время молча наблюдал за нами, усмехается.

— Потанцевать? Ты прикалываешься?

— Не будь занудой! — Она становится рядом, берет меня под руку. — Я забираю Кристину с собой.

Он переводит взгляд на меня, прищуривается.

— Крис? — приподнимает бровь с немым вопросом.

Я хочу возразить. Сказать, что не хочу никуда ехать. Что хочу просто забиться в угол и не отсвечивать.

— Девочкам нужно держаться месте, — тычет меня плечом, а потом кивает на Вадима и на все еще занимающегося своей йогой на пляже Шутова: — А этих двух оставим на хозяйстве. Пусть побудут в роли заботливых папочек. Им полезно.

Я сдаюсь. Потому что спорить с ней — все равно, что пытаться остановить ураган.

— Хорошо, — киваю, чувствуя себя так, будто добровольно иду на эшафот. — Только… дай мне полчаса. Привести себя в порядок.

Я быстро принимаю душ, сушу волосы, наношу только легкий слой солнцезащитного крема на лицо. Надеваю вчерашние джинсы и новую белую футболку. Смотрю на себя в зеркало. Выгляжу… отлично. Но внутри все скручено в тугой узел, и он как будто с каждым часом закручивается все больнее.

Я спускаюсь вниз, и на мгновение замираю на последней ступеньке.

В огромной, залитой солнцем гостиной, на большом мягком ковре, сидят они. Вадим и Шутов. И между ними — две маленькие белобрысые девчонки. Одна, та, что с глазами Шутова, пытается запихнуть в рот какой-то кубик, и Дима, смеясь, осторожно забирает у нее игрушку, что-то ей говорит, и она заливается смехом. Вторая, зеленоглазая, ползает по Вадиму, как по огромной, теплой и безопасной горе. Она тянет его за футболку, пытается вскарабкаться выше, и он, подхватив ее одной рукой, легко усаживает себе на колени. И я вижу его лицо. Такое, какого не видела никогда раньше. Какое-то… немного как будто беззащитное?

Я представляю, как он вот так же держал на руках свою дочь. Как учил ходить. Как радовался первому «папа». Как он сейчас носит ее на плечах. Страшно балует, конечно же. Наверное, дает ей завязывать свои волосы смешными резинками. Наверное, даже сам плетет ей косички — нелепые, но очень старательно. Он все делает… правильно.

Я пытаюсь выковырять из памяти свое детство.

Но почему-то вспоминаю только свой день рождения, пони, наряженного единорогом и громкий звук пощечины. Он за секунду заставляет вспыхнуть кожу и прижаться к ней прохладной ладонью, хотя это просто… дурацкая фантазия?

Приступ тошноты заставляет потрясти головой и избавиться от неприятного наваждения.

Но легче не становится, потому что освободившуюся на секунду голову тут же забивает карусель картинок — я, Вадим, дети, пляж. Я не вижу их четко, но они кажутся такими теплыми и яркими, что начинают слишком сильно подсвечивать мою внутреннюю грязь.