Читать книгу 📗 "Шипы в сердце. Том первый (СИ) - Субботина Айя"
Я смотрю на него сверху вниз. На жалкое, скулящее существо на полу.
И ни хуя не чувствую. Ни удовлетворения, ни жалости. Только брезгливость.
Вспоминаю, как когда-то, давно, я точно так же стоял над другим телом. Смотрел и прикидывал, сколько еще оно вывезет, прежде чем мне будет достаточно. Тогда я точно так же ничего не чувствовал. Только холод. И странную, пьянящую легкость безнаказанности.
Что ты мне, блядь, сделаешь, Лёва?
Я наклоняюсь к Гельдману. Беру его за грудки одной рукой, приподнимаю, встряхиваю, как тряпичную куклу. Он смотрит на меня мутными, испуганными глазами.
— Слушай сюда, гнида, — плюю словами прямо ему в лицо. — Ты можешь делать что угодно. Можешь попытаться всплыть. Можешь попытаться сдохнуть прямо сейчас. Мне плевать. Но если ты… — Я делаю паузу, вглядываясь в его расфокусированные рыбьи глаза — … если ты хотя бы пальцем ее тронешь… Если с ее головы упадет хотя бы один волос… я тебя суку найду. Из-под земли достану. И буду тебя убивать — по куску за раз, Лёва. Мучительно. С удовольствием. Любишь попиздеть за старые времена? Помнишь Вадика? Точно хорошо помнишь, Лёва?
Он судорожно кивает, захлебываясь собственной кровью.
Разжимаю пальцы. Позволяю его беспомощной туше тряпкой упасть на пол.
Снимаю пиджак, потом рубашку. Вытираю об нее окровавленные пальцы. Бросаю ему в лицо.
— Убери за собой, — говорю, направляясь к выходу.
Я выхожу из туалета. В холле — все та же музыка, все те же улыбки, все тот же фальшивый блеск.
Никто ничего не заметил, потому что всем тут на всех насрать.
Я иду через зал, замечаю гельдмановскую «псину».
— У тебя проблема, мужик, — бросаю на ходу. — Небольшая. Гельдман упал. В туалете. Кажется, сломал нос, пока ты тут пялишься на силиконовые сиськи.
Глава пятьдесят первая: Барби
Я сижу на жесткой скамейке в белоснежном коридоре и смотрю в окно.
За стеклом — первые числа марта и снегопад. Крупные, ленивые хлопья медленно кружат в сером воздухе, ложатся на голые ветки деревьев, на крыши машин, на асфальт. Тают, едва коснувшись земли, превращаются в грязные, унылые лужи.
Как и мои надежды.
С момента нашего разрыва прошло две недели.
Четырнадцать дней. Триста тридцать шесть часов.
Бесконечность.
Я уже почти не плачу. Не потому, что стало меньше болеть. А потому, что больше нечем — слезы закончились. Внутри — выжженная пустыня. Сухая, потрескавшаяся земля, по которой гуляет колючий ветер. Иногда он приносит с собой обрывки воспоминаний — его смех, поцелуи, насмешливое «Барби». И тогда боль, которая уже стала частью меня, как вторая кожа, вспыхивает с новой силой. Я учусь ее глушить.
Учусь заново дышать. Медленно. Ровно.
Вдох. Выдох.
Три дня назад я была у врача. Сидела в кресле, разглядывала потолок.
Ждала приговор.
Мне сделали УЗИ. Я смотрела на черно-белый экран, на маленькое, пульсирующее пятнышко, и не чувствовала ничего. Абсолютно.
— Пять недель, — сказала врач, хотя сначала я услышала какую-то абракадабру и, кажется, «вы не беременны, что за вздор, тесты тоже могут ошибаться, все три». — Поздравляю, Кристина Сергеевна.
Пять недель.
Я мысленно отматываю время назад.
Не Калифорния. Не наш прощальный, отчаянный секс на огромной кровати с видом на океан. Не та ночь в Нью-Йорке, когда я призналась ему в любви.
Нет.
Я залетела на конюшнях. Как раз в тот день, когда у нас случился первый незащищенный секс, и Вадим рассказал, что детей у него быть не может.
Может, Вадим Александрович.
Я тогда так и не сходила к врачу, хотя у меня была назначена запись. После разговора с Гельдманом, после того как он загнал меня в угол, просто… вылетело из головы. А потом уже торчало: «Ну он же все равно не может, вернемся — тогда и схожу к врачу».
Хотя, какая к черту разница. Если это уже все равно ничего бы не изменило?
Неделю назад курьер принес мне конверт. Толстый, из плотной бумаги, с логотипом «MoneyFlow», с документами на увольнение. Расчетный лист. И круглой суммой компенсации за неиспользованный отпуск (смешно, я проработала два месяца).
Видимо, это была плата за то, что мое Грёбаное Величество так красиво меня поимел и так «изящно» выбросил — целую и невредимую.
Я порвала все это на мелкие кусочки и выбросила в мусорное ведро.
Потом собрала все осколки. Бриллиант, который он надел мне на шею в той беседке у моря, я сняла в тот же вечер, когда он ушел. Пальцы до сих пор помнят холодный, гладкий камень. Я инстинктивно тянусь к шее, но там пусто. Я отправила его обратно, в офис, на его имя. Вместе с картами — розовой и желтой — ни одной из которых так ни разу и не воспользовалась, и ключом от его квартиры в «Престиже».
Маленький, жалкий жест гордости. Как будто это могло что-то изменить.
Вещи я оставила. Все эти платья, туфли, сумки — они висят в шкафу, как призраки другой жизни. С бирками. Я не могу их носить. Не могу даже смотреть на них. Но и выбросить — не поднимается рука. В чем же виновата стильная замшевая «Роу»?
Я не знаю, что мне делать.
Мой план мести, моя цель, все, что двигало мной последние два года — все превратилось в пепел.
Я не хочу ничего.
Нужно искать работу. Как? Где? Куда я пойду?
Этот город беспощадно на меня давит, душит воспоминаниями.
Каждый угол, каждая улица. Даже любимый соленый запах моря теперь сводит с ума.
Нужно уехать. Но куда? У меня никого нет. Ни друзей, ни родных.
Я — одна. Абсолютно одна.
Я смотрю на свои руки, лежащие на коленях. Они дрожат. Мелко, почти незаметно.
Сжимаю их в кулаки, пытаясь унять эту дрожь. В который раз напоминаю себе, что нужно быть сильной, что отсутствие маршрута — не равно отсутствию пути. Что любая боль, даже самая нестерпимая, все равно конечна. И это тоже пройдет — не я первая, не я последняя.
Но если бы можно было разменять всю жизнь на один год с камнем вместо сердца — я бы согласилась. Просто… скажите, где подписаться на этот чудесный бартер?
— Таранова?
Я вздрагиваю. Оглядываюсь.
В дверях кабинета стоит медсестра. Полная, в белом, накрахмаленном халате. Смотрит на меня с легким раздражением.
— Таранова, вы заходить собираетесь?
Не сразу понимаю, что это — ко мне. За два года отвыкла быть Тарановой. Эта фамилия мне теперь как чужая. Как одежда не по размеру.
Медленно встаю. Ноги — ватные, не слушаются.
Прижимаю к груди тонкую папку с временной медицинской картой. Мой приговор.
Подхожу к кабинету. Медсестра смотрит на меня в упор. В ее глазах — смесь усталости и цинизма. Она видела здесь сотни таких, как я. Испуганных, растерянных, сломленных.
— Ну что, — качает головой с легкой насмешкой в голосе, — не передумала, красавица? А то у нас тут каждая вторая в последний момент в слезы бросается.
Я смотрю на нее. На равнодушное лицо, поджатые губы. Потом — на закрытую дверь кабинета. За ней — избавление. От него. От этой боли. От этого будущего, которого у меня теперь уже точно никогда не будет.
Нужно просто сделать шаг. Один шаг. И все закончится.
Медсестра ждет, скрестив руки на груди. Ей все равно. Я для нее — просто еще одна пациентка. Очередная глупая девчонка, которая не умеет предохраняться.
Я медленно, очень медленно, качаю головой.
Нет.
Я не передумала.