Читать книгу 📗 "Генеральская дочь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания"

— Или уволите меня?

Он усмехается.

— Уволю, если придется. А если будешь упрям — сделаю так, что ты сам побежишь заявление писать. Думаешь, ты первый такой? Я таких, как ты, пачками переворачивал. Ты мне — пока нравишься. Потому и говорю. Один раз.

— А если я не отойду?

— Тогда у тебя не будет будущего, о котором я говорил. И форма тебе больше не поможет. Ни она, ни значок, ни связи. Понял?

— Я вас услышал. — Отвечаю, медленно вставая. Все кипит внутри, как кипятильник в ведре. Руки чешутся.

— Вот и хорошо. Можешь возвращаться к работе.

Я направляюсь к двери, уже кладу ладонь на ручку.

— И, Зорин…

Останавливаюсь.

— Это было первое и последнее предупреждение. Второго не будет.

Я ничего не говорю. Просто ухожу, дверь за мной захлопывается глухо, будто крышка гроба. А внутри уже не просто злость — внутри все рвет. Горит. Пульс будто стучит в ушах с грохотом барабанов. Сердце бьется так, что я боюсь — выскочит наружу. Алина. Перед глазами она. В голове она. Голос. Шаги. Как поправляет волосы. Как хмурится, когда злится. Как улыбается, когда забывается. Везде она, мать ее. А этот сукин сын хочет распоряжаться ею, как мебелью в доме. Хочет вот так, по-военному, без чувств, по расписанию.

Глава 25

Алина

День города — этот праздник, который пытается выглядеть как радость, но сшит из лоскутков нищеты, самопала и фальши. Мы с Дашкой выбрались в Парк Горького, потому что деваться некуда, и сидеть дома под грохот телевизора, где снова очередной министр что-то обещает, — хуже. Воздух как будто другой — не чище, но гуще. В нем витает жареная кукуруза, спиртное из пластиковых стаканов, дешевый дезик от местных бабенок и что-то еще… будто тревога, приклеенная к асфальту. Народ идет как по команде: с детьми, с авоськами, кто-то с радиолой на плече, оттуда орет «Иванушки» или Круг, у кого как душа болит. Продавцы стоят вдоль аллеи, как бойцы на растяжке — палатки с теплым пивом, рыбой в газетах и флажками, которые давно никто не берет. Сцена корявая, из фанеры, на ней мужик в пиджаке с усами изображает ведущего. Орет в микрофон, захлебывается радостью, а сам оглядывается, не пришли ли "братки" выбить бабки за место. Дашка идет рядом, каблуками цокает по плитке, вся вылизанная — джинсовая юбка, кофта с пайетками, помада алая, как кровь с кулака. В зубах сигарета "Опал", держит ее гордо, будто орден.

— Алина, ну епт, че у тебя на лице, как будто на похороны идем? — бухнула она, глядя на меня косо. — День города, расслабься ты хоть раз. — Не люблю я людей, — буркнула я, глядя на толпу. — А, ну тогда понятно. Шурка опять мозги вынес, да? Или батя?

Я усмехнулась. Шурка… Его даже в этой толпе чувствую, будто где-то рядом, как электричество по коже. Батя… Батя, наверное, сейчас в мэрии, жмет руку жирному мэру, фыркает в камеру, как будто его страна снова жива. Только не наша с ним. У него — государство. У меня — пустота в груди.

Мы присели на лавку, где спинка отваливается, а сиденье покрашено в цвет, который давно стерся. Дети орут у фонтана, у кого-то уже кровь из колена — упал, не заметил. В руках у меня стакан с лимонадом, но пить не хочется, во рту — пыль. — Скажи мне только честно, — сказала Дашка, глядя исподлобья. — Ты че, реально влюбилась? — Да не знаю я. Он… — я сглотнула, — он как будто другой. Не отсюда. Не от нас. Он не как эти пацаны на "девятках", не как папкины помощники, не как менты, которых мы знали. Он… он видит меня. Всю. Даже то, что я сама от себя прячу. — Ну, так радуйся. Сейчас бы девки за такое удавились. А ты сидишь тут, как на допросе. — Потому что страшно. — Слова вырвались сами. — Потому что если он правда такой — значит, он может уйти. А если нет — значит, он может предать. А я не знаю, что хуже.

Она молчала. Потом бросила сигарету под ноги и раздавила с таким видом, будто вот так бы и сердце кому-нибудь. — А батя твой узнает — сожрет его. Ты это понимаешь? — Угу. — И тебя сожрет. — Угу. В этот момент где-то далеко рванула первая петарда. Народ заорал, хлопали в ладоши, кто-то даже запел. Над парком взвилось что-то разноцветное, искры сыпались на крыши и плечи, а мне было все равно. Потому что я знала — праздник сегодня для них. А для меня все только начинается.

— Все, не кисни, — рявкнула Дашка, как будто по роже мне дала, и потянула за руку, — пойдем дротики в шарики кидать, может, выиграем маленького медведя. Для твоего мрачного алтаря.

Я ухмыльнулась, закатила глаза так, будто могла ими сразу в затылок заглянуть, и поплелась за ней по аллее, усеянной шелухой от семечек и обрывками чьих-то праздников. Воняет сахарной ватой, тухлой рыбой и бензином. Справа мужик в майке с пятнами как с фронта возвращенный, пытается толкнуть народу лотерею с гарантированным обломом, слева — алкаш с гармошкой орет "Сектор газа", путает слова, но уверенно. А между этим — мы. Две дурочки, которые, видимо, решили сделать вид, что живут. Подходим к ларьку, где все уже облезло, а тетка с красными ногтями и голосом, как у сломанной сирены, предлагает нам выиграть медвежонка. На стене висят плюшевые уродцы — косые, грязные, как будто их уже выгуливали по помойке.

— Вот этот белый, с глазом как у Шарикова, — говорю я, — мой фаворит. Чисто символ надежды. — А я возьму вон того. — Дашка тычет пальцем в мишку с бантом, который, судя по всему, уже пережил чью-то смерть. — Он, кажется, тоже изнутри орет. Наш.

Берем по три дротика. В руке они как зубы у собаки — ржавые, тупые, но, может, еще кусаются. Дашка швыряет первый — мимо. Второй — рикошетит. Третий — в центр.

— Видала? — орет она, довольная как будто на зоне выиграла суд. — Я, может, и не в институт поступила, зато мишек метко валю.

— Один из трех — это даже не ЕГЭ, детка, — фыркаю я, крутя дротик между пальцами, — это как с мужиками: из трех двое мудаки, один — потенциальный убийца.

Швыряю свой — и тоже попадаю. В какой-то кривой желтый шарик, который даже не лопается, а просто сдувается, как вся моя вера в светлое будущее. Мы смеемся, хрипло, с надрывом, как будто у нас по литру самогонки в легких.

— Ну че, какой приз-то берем? — спрашивает тетка с ногтями, лениво чешущая затылок.

— Нам бы совесть, но она у вас, похоже, не в ассортименте, — выдала Дашка.

— Тогда давайте вот этого. — Я кивнула на косого медвежонка, и он оказался в моих руках, как символ всего, что у меня есть: кривой, потертый, но мой.

— Назови его как-нибудь поэтично, — подначивает Дашка.

— Шурик, — отвечаю я, и мы обе снова смеемся, уже громче, будто в этот момент нас не может достать ни один приказ, ни один пистолет, ни даже мой отец с его танковым лицом. В этот момент мы просто девчонки. С дротиками. С кривыми мишками. С иллюзией, что нам можно быть живыми.

Парк к этому часу будто перевернули. День отступил, оставив после себя липкий след в небе, фонари щелкнули один за другим, как будто кто-то по нервам щелкает, и Парк Горького зажил своей вечерней, пьяной жизнью. Все светилось: гирлянды, палатки, даже мусорники казались праздничными, если не всматриваться. А в центре всей этой цирковой вакханалии — колесо обозрения. Огромное, ржавое, но в огнях, как новогодняя елка на ритуале жертвоприношения. И Дашка, разумеется, выволокла меня туда, сияя, как будто ей только что обещали миллион долларов и свидание с Жигуновым.

— Ну пошли уже, — тянула она, как черт в ад. — Ну глянь, как оно светится! Прям как гирлянда на кладбище. У нас один раз в жизни будет такой вечер!

— Я высоты боюсь, — мрачно выдавила я, цепляясь взглядом за землю. — Не то чтобы визжу, но если рванет — я первая сердце выплюну.

— Это безопасно, — заулыбалась она, как Геббельс с микрофоном. — Там же вон, смотри, в каждом сидят парочки. Все живы. Даже вон тот пузатый — и то не сдох.

Я ворчала, сопротивлялась, упиралась, но, конечно, поддалась. Мы встали в очередь — длинную, как список наших с ней грехов. Я молчала, Дашка что-то трещала про кого-то из однокурсников, кто ей "сердце сломал", я слушала вполуха, глядя на тени вокруг, на кабинки, что медленно ползли по кругу, как капсулы в капкане. Очередь ползла, воздух стал прохладным, по коже пошли мурашки — не от страха, от чего-то другого. — Если мы рухнем, и я выживу — я тебя убью, — буркнула я, когда подошла наша очередь. Мужик с козлиной бородкой взял у меня билет, кивнул, как будто в ад запускал. Я даже не обернулась на Дашку — пошла, будто приговор подписала. Зашла в кабину — или как она там называется — тесная, скрипучая, пахнущая железом и старостью. Села. Дверца захлопнулась с глухим клацаньем.