Читать книгу 📗 "Генеральская дочь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания"

Наши тела терлись друг о друга так близко, так плотно, что границы стерлись — остались только ритм, жар, глухое эхо сердцебиения, и мысль: «еще». Не «можно». Не «нужно». А просто — еще.

Где-то снизу, далеко под нами, небо рвануло цветом. Салют — громкий, хриплый, как последняя сигарета в чужих губах, расколол тишину на куски, вернул меня в тело. Я оторвалась от его рта, как будто вынырнула из глубины, где нет воздуха, и тут же задохнулась уже в реальности. Горячее дыхание, сбитое, обожженное, рвалось наружу сквозь прикушенные губы. Мои пальцы все еще цеплялись за его плечи, будто боялись упасть, а его руки крепко держали мою талию, словно вцепился в меня из инстинкта, из ярости, из невозможности отпустить. Я посмотрела ему в лицо, и он тоже смотрел — пристально, так, как будто пытался удержать меня взглядом, сжать внутри, не дать уйти. А я уже знала, что ухожу. Сердце дернулось, снова и снова, как изломанный маятник, и, глядя ему в глаза, я тихо сказала, почти одними губами, будто боялась разбудить правду. — Ты был прав. Он не моргнул. — Это не серьезно. Это… нужно было просто наиграться. Это не стоит того, чтобы терять карьеру. И я не виню тебя. Голос сорвался на шепот, почти испарился в воздухе. Не потому что стыдно — потому что больно. Потому что, черт возьми, правда всегда рвет изнутри, как гвозди.

В этот момент вагончик дернулся, металлический скрежет пронесся вдоль конструкции, и дверь открылась с тем самым щелчком, который звучал, как приговор. Я дернулась, выскочила, не глядя, не дыша, будто в спину кто-то целится. — Алина… Он сказал это так, будто тонул. Не звал — умолял. Но я уже шагала по деревянному настилу, спотыкаясь, с глазами, в которых плескался весь этот чертов город, со светом, со смертью, с запахом паленого фейерверка и чужих прикосновений. Сердце сжалось, болезненно, как будто его перетянули проволокой. Я не обернулась. Не потому что не хотела. А потому что, если бы обернулась — не ушла бы. А так… так будет правильно.

Глава 26

Шурка

Дождь лил так, будто небо сегодня пьяное, злое и плевать хотело на все живое. Он не капал — он хлестал, полосами, косо, по щекам, по воротнику, по душе. Грязь под ногами засасывала ботинки, земля хлюпала, как будто с радостью хотела вернуть себе еще кого-нибудь. Мы шли молча — я, Серый и Костян, каждый закуклился в себе, в своих мыслях, в своих чертовых воспоминаниях. Кладбище встретило нас гулкой тишиной, даже вороны, будто чуя, замолчали, сидели на черных ветках, как надзиратели. Камни, кресты, облезлые венки, ржавые таблички — все это смотрелось, как херовый музей разбитых судеб. Мокрые деревья склонились, будто кланялись мертвым. Погода не притворялась — она реально чувствовала нашу горечь, как будто тоже знала, что за день сегодня. Годовщина. Рыжего. Того самого сукиного сына, что орал громче всех, смеялся как псих, бил морды с азартом и жил с таким рвением, как будто знал, что мало осталось. Он был нам как брат, как плеть, как корень, и когда его не стало — внутри будто вырвали кость. Подошли. Могила — скромная, без изысков, без ангелов. Просто крест, чуть перекошенный, как будто даже смерть не смогла его выпрямить. Фотка в рамке, где он улыбается, как будто все еще угорает над нами. Серый первым сорвал с головы кепку, промокшую до нитки, и встал рядом.

— Сука… — выдохнул он и не добавил ничего. В этом одном слове — все.

— Он бы сказал, что мы скисли, — пробормотал Костян, отводя взгляд, — мол, че, тряпки, дождя испугались?..

— Он бы уже в грязи на жопе катался и ржал, — хмыкнул я.

— И обязательно кого-нибудь за ноги стащил бы в эту лужу, — добавил Серый.

Мы стояли под дождем, не двигаясь, как будто сам Рыжий вот-вот скажет из земли: «Че встали, уроды, наливай». Молчали. Каждый прокручивал в голове тот день. Когда все пошло не так. Когда кто-то не приехал вовремя, кто-то не предупредил, а кто-то просто сдрейфил.

— Знаешь, Шур, — сказал Костян, не поднимая взгляда, — я до сих пор себя виню. Что не заметил, не успел выбить тот нож.

— Он бы тебе сказал — не ной. — Я посмотрел на могилу, как на врага. — Ты ж его знал. Если кто-то начинал ныть — он первым в челюсть давал.

— Я б все отдал, чтоб поменяться, — хрипло бросил Серый. — Вот реально. Все, мать его, отдал бы.

Я сжал зубы. От боли. От бессилия. От того, что ничего уже не поменять.

— Он с нами. До сих пор, — сказал я глухо.

— Слышишь, Рыжий… — Костян опустился на корточки, тронул землю пальцами, — не переживай, брат. Мы тебя не забудем. И никто не забудет. Клянусь.

Мы стояли под дождем, пока он бил нам по плечам, как чужая пощечина. И в этой сырости, в этой тишине, в этой пропитанной смертью земле было больше верности, чем в любом тосте, в любом «помним» на кухне.

— Жаль, Леха не смог прийти. Он, наверняка, каждый год места себе не может найти, потому что на могилу нельзя сходить, — сказал Серый, глядя в землю, как будто в ней можно было найти хоть каплю оправдания. Я молча сжал челюсть, так что скулы хрустнули. Леха. Его имя врезалось в уши, как скальпель, и я почти почувствовал, как оно разрезает изнутри все, что я старался зарыть. Они и не знают. Не догадываются даже, что этот самый Леха, за которого мы тут все, блядь, переживаем, уже давно на свободе. Дышит, жрет, где-то сидит под теплом и чужой защитой, прячет свою холеную жопу, пока мы вот тут, по колено в грязи, под дождем, вспоминаем брата, которого уже не вернешь.

— Кажется, он мог любить больше, чем мы все вместе взятые, — пробормотал Костян, кутаясь в капюшон. — У него доброе сердце.

Доброе. Сердце.

— Как обстоят, кстати, дела? Ну, с документами… — добавил Костян и глянул на меня с ожиданием.

Я покосился в его сторону, сглотнул глухо, прочистил горло, как будто мог этим вытолкнуть всю ложь наружу.

— Почти… почти все собрал.

Я говорил это, и внутри все сворачивалось в тугой, гадкий клубок.

— Мы надеемся на тебя, брат, — глухо сказал Серый, похлопал по плечу. Как по гробу. И в этот момент я понял, что именно сейчас я ненавижу Леху сильнее, чем когда-либо. Не за побег, не за трусость, не за то, что подставил. А за то, что заставляет меня врать тем, кто еще остался. За то, что я должен держать перед ними лицо, прикрывать его тень, таскать чужой крест, хотя он мог, хотя бы сегодня, хотя бы на гребаную могилу друга явиться. Мог бы выйти из своей мышиной норы, глянуть в глаза, поговорить, или, хер с ним, набить мне морду за погоны, за форму, за прошлое. Но нет. Эта крыса затаилась. Ждет. Жрет тишину, как падальщик. И да, в голову прокралась мысль — может, его уже нет. Может, грохнули. Может, сам себя закопал. Но скорее — кто-то, кто его тогда вытащил, кто помог ему вывернуться, теперь держит его на коротком поводке.

А мы тут. Мокнем. Молчим. Несем за всех.

А могло ведь… могло ведь все быть иначе.

— Поехали на дело как белые люди, а не как чучела в пыли.

— Ща дед вернется, сердце дрогнет, — ржет Рыжий, — и поминай как звали.

— Я ему потом цветы занесу, — бурчит Леха, — и кассету.

— Поехали, суки, — хрипит Костян.

Двор завыл шинами. Один пацан с мороженым чуть не упал. Где-то бабка замахала авоськой. Но нам плевать. Мы — на миссии. Мы — как Спецназ на «жиге».

В зеркале — пузатый дед бежит, машет руками, трясется, как студень.

— Вернись, мразь! — орет.

— Ща, держи тапки! — Рыжий высовывается, кидает ему два факера, — Успокойся, дядя, купи себе велик.

— Ща покажем тебе, как по Зареченски кататься, — выдыхает Леха, утирая слезы от смеха.

— Эй, Шур, — хлопает по бардачку. — Давай музыку. Не молча ж умирать.

Я сунул руку в прорезиненный карман, достает кассету. Чернила стерлись, но мы знаем, что там.

— Оооо, блядь, щас будет красиво, — шепчет Рыжий.

И начинается. Старый, прокуренный голос — как голос улицы.