Читать книгу 📗 "Генеральская дочь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания"

— На беелом беееелом покрывааале января… — ору, крутя руль, как будто родился за рулем.

— Любимой девушки я имя написал… — подхватывает Гром, в голос, в ритм, будто душу наружу выворачивает.

— Не прогоняй меня мороз, хочу побыть немного яяя… — Рыжий поет так, что слезы на глазах, но не от эмоций — от дыма.

— На белом белом покрывале январяя… — Костян срывается, как будто в нем Васюта лично поселился.

— Ладно, пацаны, я скоро в ледышку превращусь, — буркнул Костян, кутаясь в пальто, как бабка в платок, и хлопнул меня по плечу, грубо, но по-своему по-братски.

— Та я уже тоже пойду… ты с нами, Шур? — Серый смотрел в бок, избегая взгляда.

Все мы тут молчаливые стали, как будто слова где-то в горле сдохли.

— Я еще задержусь. Минут на десять, — выдал я глухо, не глядя на них.

— Встретимся вечером у тебя. Помянем, — сказал Костян, и я кивнул.

Без слов. Слова тут только мешают.

Они ушли. Шаги все тише, потом растворились в дождливой вязкости воздуха. Остался я. Один на этом погосте, где земля помнит больше, чем любой из нас. Подошел ближе к могиле, присел на корточки, рука сама скользнула по граниту, по сырой фотографии Рыжего, где он улыбается, черт возьми, так по-настоящему, как будто смерть — это просто плохой анекдот. Лицо его было знакомое до боли, до отвращения к себе, до рева, которого не выпустишь, потому что взрослые мужики не ревут — у них все внутри гниет молча.

— Навсегда восемнадцать, брат… — выдохнул я одними губами, почти шепотом, потому что иначе бы надорвался. Потому что остаться на этой чертовой земле и знать, что ты жив, а он — нет, это, блядь, не подарок, а кара.

Глаза упали на вытянутую, полупрозрачную пластиковую емкость для свечки. Та самая, что мы в прошлый раз поставили. Вроде пустая, но не совсем. Я потянулся, открыл крышку — внутри ни свечи, ни огонька, пусто, гулко, как будто даже свет туда больше не заглядывает. Хотел уже закрыть, но пальцы замерли. Что-то не так. Там, на самом дне… не показалось. Я потянулся, сердце в тот же миг сорвалось вниз, в пятки, в грязь, туда, где оно и должно валяться. Вынул. Две сожженные спички. Переложенные крестом.

Я смотрел на них, как на осколок старого кошмара.

— Все, что я знаю… — начал он, и я напрягся, — …этот ублюдок следы оставляет.

— Какие?

— Сожженные спички. Две. В форме креста. Как будто крестится, мразь. Или предупреждает.

Я приподнял бровь. Странно. По-больному символично. Не по его уровню.

— Зачем?

— Хер его знает… может, он так передает привет. Или пометки делает, как коты — пахнет смертью.

Рука дрогнула, как будто внутри нее поселилось что-то чужое, живое, мерзкое, что пыталось вырваться. Спички в пальцах — две черные обугленные жилы, тонкие, как нервы, криво положенные крестом, вонзились в взгляд, как нож в живот. Холод полз от позвоночника вверх, будто в затылке кто-то тихо, с мерзкой любовью прицеливается. Все вокруг — мертвое, тихое, мокрое, даже деревья, будто замерли, слушали. Я смотрел на эти спички и чувствовал, как что-то в голове сдвигается, не громко, а почти ласково — как будто кто-то дотрагивается до старой раны ногтем.

Эта деталь… она была. Она все время была. Просто не хватало тишины, чтобы ее услышать. Пазл щелкнул. Без вспышки. Без музыки. Просто — стало ясно. Гладко. Страшно. Его вытащили. Не умер, не пропал, не сгинул. Он выскользнул, как змея в траву, и оставил нам пустоту, как будто так и надо. Появился Бешеный, а потом начались кресты. Две сожженные спички. Одна. Вторая. Появлялись, как сигаретный дым — то там, то тут. А теперь вот — прямо здесь. На могиле Рыжего. Он приходил. Он стоял здесь. Рядом. Смотрел на нас. И, может быть, даже — улыбался.

Ходит среди теней, шепчет в спины, дергает нитки. И все это время мы искали кого-то другого. Мы ждали удара снаружи. А надо было — смотреть внутрь.

Я медленно закрыл крышку свечи. Спички спрятал в карман. Сердце било ровно. Голову ломило, как после выстрела в упор. И только одна мысль, тяжелая, как мокрый бетон, оседала внутри. Один голос, один шепот, один холодный выдох в темноте сознания.

Леха и есть Бешеный.

Глава 27

Шурка

Дверь была приоткрыта, сквозняк играл с краем ковра, будто подсказывал — торопись, Шурка, тебя уже ждут. Я вошел в дом, вжавшись плечами в себя, как будто пытался сбросить с себя все, что налипло на меня за день, но оно въелось в кости. Костян сидел на диване, вытянув ноги, в зубах сигарета, взгляд спокойный, но настороженный. Напротив, у окна, стоял Серый, с яблоком в руке, неспешно грыз, как будто было время. Оба разом глянули на меня.

— А ты, я смотрю, до сих пор ключ под коврик прячешь, — усмехнулся Костян, делая вид, что все нормально.

— Ну мент, ну серьезно, ключ под коврик, Саш, — весело добавил Серый, пожимая плечами.

Если бы у меня внутри сейчас не было чертовой воронки из холода, злости и жжения, может, я бы даже усмехнулся, подыграл. Но все было не смешно. Ни хрена. Я молча прошел внутрь, провел ладонями по лицу, как будто мог стереть с него то, что я видел. Но не стерлось. Ни одна гребаная деталь.

— Не, ну слушай… тебя прям совсем накрыло, — потянул Костян, вставая. — Мы просто… ну… разрядить хотели, а то ты ходишь, как будто сам себе могилу копаешь.

Я остановился посреди комнаты, глянул на них, как будто сквозь стекло. Серый снова откусил яблоко, громко, как выстрел.

— Это ж не из-за яблока, а? — с полуулыбкой кинул он.

Я выдохнул. Глубоко. И хрипло сказал:

— Леша не в тюрьме.

Яблоко застыло в воздухе. У Серого рука обвисла, а Костян сразу выпрямился, как будто током дернуло.

— Чего-чего? — с подозрением переспросил Костя.

Я сжал челюсти, скрипнув зубами.

— Я собрал все. Все бумаги, справки, запросы. Пошел туда, хотел забрать его. — Я сглотнул, горло было сухим, как пыльный подвал. — Ко мне вышел не он. Один тип, по документам — Леша. Но это не он.

Пауза.

— Подмена, — выдавил я. — Он уже давно, возможно, не там. Может, месяцами как на воле.

Костян выругался и вскочил, прошелся по комнате, потом остановился.

— Да ты шутишь, что ли? Леха бы нас сразу нашел. Он бы первым тебе морду набил — за погоны, за то, что стал частью этой системы.

Я усмехнулся без смеха.

— В том-то и дело. Не пришел. Не объявился. Ни письма, ни звонка, ни даже сраного намека.

Серый смотрел на меня, уже не жует, с лицом, которое я у него давно не видел. Настороженность, страх и злость в одном флаконе.

— Не захотел он нас видеть. Старые друзья ему больше не в тему. У него теперь есть новые. Те, кто вытащили его. Свое стадо.

Я сделал шаг вперед.

— И теперь он не Леха.

Они оба замерли. Я поднял взгляд, словно нож достал.

— Он теперь тот, чье имя шепчут на улицах. Кресты. Кровь. Страх. Он — Бешеный.

Комната потяжелела, будто стены начали дышать. Воздух сгустился, и даже лампа в углу будто потускнела.

— Ты уверен? — хрипло выдавил Серый.

Я кивнул. Медленно.

— Я видел его крест. На могиле Рыжего. Сожженные спички. Его почерк. Он был там.

Костян опустился обратно на диван, как будто ноги предали. Серый отшвырнул яблоко в угол, и оно глухо стукнулось о стену.

— Вот тебе и брат, — прошептал кто-то из них. Или, может, это я сам себе сказал.

Я выложил все. Не оставил ни щелей, ни полутонов, ни тех «может, не стоит», которые раньше держали язык за зубами. Рассказал, как Бешеный подмял под себя улицы, как его люди уходят от ментовских засад, как трупы находят. Рассказал, как я теперь ищу его не как друга, не как брата, а как преступника. Потому что это моя гребаная работа. Потому что, если я не поймаю его, то поймают меня — совесть, устав, чертово время, все, что я пытался вытравить из себя, но не вытравил. И да, я даже рассказал про Катю. Про то, что был у нее. Про то, как она встретила меня, будто я тень прошлого, и как дрожали у нее руки, когда я спросил, все ли у нее в порядке. И про то, что у Лехи есть сын. Мальчишка. Тот самый, черт бы его побрал, которого он даже не знает.