Читать книгу 📗 "Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания"

Она оглянулась через мое плечо, проверила, нет ли кого за спиной, и снова посмотрела в глаза, и в этот момент между нами не было воздуха, не было слов, не было ни Гены, ни этой ночнушки, ни пяти этажей, только мы, только наше тогда.

— Леша… я… — сказала она, и в глазах ее блеснули слезы, предательские, горячие, и, может быть, она хотела прогнать, ударить, закрыть дверь, сказать, что все давно в прошлом, но времени у нас не было, только эти долбаные десять минут, чтобы доказать, что я живу, что люблю, что помню.

Я притянул ее к себе резко, жадно, как утопающий хватается за воздух, как вор рвет добычу, обхватил талию, впился пальцами, чувствуя каждое дыхание, каждый вздох, прижал крепко, так, будто боялся, что исчезнет, растворится, а она закинула руки мне на затылок, вцепилась в волосы, и мы слились в поцелуе — настоящем, страстном, грязном и чистом одновременно, языки сплелись, как змеи, дыхание стало тяжелым, как после драки, и я прижал ее к себе еще сильнее, так, будто мог растворить в себе всю ее боль, всю свою тоску, все наше несбывшееся счастье. И в этой тишине, в этих десяти украденных минутах, мы были живы. Настоящие. Виноватые. Но живые.

Я не знаю, на что тогда надеялся, не знаю, что думал, когда руки сами, без разрешения, без тормозов, будто изнутри кто-то управлял ими, скользнули под ее ночнушку, короткую, тонкую, как покров греха, как вуаль из той жизни, что никогда не будет нашей, и я почувствовал пальцами ее кожу — гладкую, теплую, как летняя ночь после грозы, сжал ладонями ее ягодицы, прижал к себе, так крепко, что воздух между нами умер, исчез, сжался в одну точку, и она, будто не сдержав себя, застонала прямо мне в рот, глухо, прерывисто, будто дыхание вырвали из груди, и этот стон, короткий, но такой настоящий, будто ударил током, я почувствовал, как она всем телом ощущает мою твердость, как она касается ее животом, как ее ноги подгибаются, как сердце у нас двоих колотится в унисон, и я зарычал, не от злости — от боли, от желания, от этой проклятой любви, сжал ее еще крепче, будто хотел раствориться, слиться, как тень с ночью, как кровь с асфальтом, целовал ее без остановки, с жадностью умирающего, с криком внутри, но в один миг она резко вырвалась, отдернулась, как будто очнулась, будто кто-то сжал рубильник и выключил свет. Мы стояли, тяжело дыша, как после побега, как после драки, только на этот раз драка была с чувствами, со временем, с невозможным. Мы смотрели друг на друга, в глаза, в самое нутро, туда, где живут страхи и правда, туда, где все настоящее. Я дотронулся до ее лица, кончиками пальцев, осторожно, как до раны, как до иконы, прошептал:

— Я люблю тебя, Кать… так люблю, что аж страшно.

И в этот момент в ее глазах что-то дрогнуло, как вода в стакане на трясущемся столе, зрачки расширились, губа задрожала, в уголках глаз появились слезы, тяжелые, непрошеные, настоящие, но сказать она ничего не могла, как будто голос где-то внутри сломался, не дошел до рта.

— Я знаю… знаю, — сказал я, едва улыбаясь, но эта улыбка была с привкусом гари, будто на пепелище счастья стою, зная, что уже ничего не построишь.

— Пацанская любовь, она, наверное, смешная, да? — тихо продолжил я, глядя в ее глаза, — но ты даже представить себе не можешь, насколько она настоящая… насколько она чистая, до боли, до крови, до тумана в голове.

Я заправил выбившуюся прядь за ее ухо, нежно, будто в последний раз, будто знал, что после этого движения все рухнет, как карточный домик, и она положила свою ладонь мне на грудь, прямо туда, где сердце билось, рвалось, как пойманная птица, и я чувствовал, как ее пальцы дрожат, как вся она дрожит.

— Леш… ты иди, ладно? Если правда любишь — отпусти, Леш.

Голос ее был спокойный, тихий, почти шепотом, но в этой тишине была такая боль, такая смертельная нежность, что мое сердце сжалось, будто рукой сжали изнутри. А по ее щекам тем временем текли слезы — без истерик, без слов, тихие, как весенний дождь по стеклу, медленные, тяжелые. Рука на моей груди дрожала, но не убиралась.

— Отпусти меня… я учительница, я замужем… Ты школьник, у тебя вся жизнь впереди. И рано или поздно, — она глотнула, с трудом, — эта иллюзия счастья, этой любви… она встретится с реальностью, с жизнью, лицом к лицу. И разобьется. Вдребезги, Леш. А потом будет поздно.

Она грустно улыбнулась — не губами, а глазами, как будто внутри уже умерла, но лицо еще жило, и большим пальцем едва коснулась моей нижней губы, нежно, как прощание, как точка в письме, которое никогда не отправишь.

Глава 25

Леха

Я ушел. Ноги сами понесли, как будто кто-то сверху, свыше, приказывал, шептал в ухо: «Иди, Леха, уходи, если любишь». А я не хотел. Черт возьми, не хотел ни на шаг, ни на полшага, сердце билось так, будто пыталось выскочить наружу, как будто еще немного — и остановится. Но я ушел. Потому что люблю. Потому что, как бы мне ни хотелось остаться, сжечь к чертовой матери все правила, плевать на Гену, на ее кольцо на пальце, на возраст, хотя там разница каких-то несчастных три года, на грех, я понимал — она права. Где-то там, глубоко внутри, под шкурой, под кровью, в самом нутре — она права, и это рвет сильнее, чем любые слезы, чем даже ее «отпусти», которое прозвучало не как просьба, а как приговор. Я шел по лестнице, спускаясь вниз, и каждый шаг — как удар молота по груди. Проклятые ступени скрипели, как будто плакали вместе со мной, как будто сами не хотели, чтобы я уходил. А в голове гудело — не от боли, нет, от пустоты. Такая тишина внутри, что слышал, как кровь пульсирует в висках. Я вышел на улицу, и воздух был чужой, ледяной, будто даже он был против меня, будто все вокруг знало, что я проиграл. Подъезд хлопнул за спиной — и эхом ударило по нервам. Я остановился, глянул на окна пятого этажа, и сердце снова встало — а вдруг она сейчас стоит за занавеской, смотрит, плачет… А может, не смотрит. Может, уже ушла в комнату, села на кровать и молчит. Может, рыдает в подушку, может, проклинает, а может, молится, чтобы я больше не пришел. А я знаю — вернусь. Пусть не завтра, пусть не через неделю. Но вернусь. Потому что с ней я дышу. Потому что каждый мой день без нее — как ломка. Я могу убежать от всех, от проблем, от ментов, от родителей, от школы, но только не от нее. Она — как игла под кожей, как яд, который уже в крови, и вытравить невозможно. Я буду возвращаться. Снова и снова. Пока она не убьет. Потому что любовь — она не лечит, это все враки, это все для слабаков. Настоящая любовь — она убивает. Сначала медленно, по капле, по взгляду, по слову, а потом раз — и в самое сердце. И только тогда она сможет остановить меня. Только так. А до тех пор… я ее. Она — моя. Даже если никогда больше не скажет это вслух. Даже если забудет. Даже если завтра выйдет на улицу под руку с Геной и сделает вид, что меня не было. Все равно — я буду. В каждом шаге, в каждом сне, в каждом дрожащем вдохе ночью, когда он отвернется. Потому что я Леха. А Леха, если любит — до конца. Даже если конец — это смерть.

Утро было обычным. Какое-то даже мерзко-обычное. Солнце било в окно, как будто ему есть до нас дело. На кухне мать варила кашу, радио трещало фоном, и все это напоминало какой-то старый фильм, где герои еще не знают, что через пять минут все к чертям. Я сидел за столом в майке, тер ладони, смотрел в чашку с чаем, но не пил. В голове пусто. Или не пусто — просто все скомкано. Я думал про перчатку, про Рыжего, про Катю, про отца, который до сих пор не дал ни слова, и про то, как воздух уже не лезет в грудь, как будто кто-то перекрыл вентиль. Мать поставила передо мной тарелку, кашу. Запах детства. Только теперь уже не радует. Я глянул на нее — она все такая же. Волосы в заколке, фартук, в глазах — забота и страх. Мы с ней мало говорим. Потому что она всегда смотрит, как будто заранее знает, что я не вернусь.

— Поешь, Лешенька. Силы нужны.

— Сейчас, — буркнул я.

— Я тебя знаю. Ты все не спишь.