Читать книгу 📗 "Генеральская дочь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания"

— Да… не останавливайся… — выдохнула она, сипло, безумно.

Я рычал, низко, с нажимом, потому что внутри все пульсировало, будто готово было взорваться. Второй рукой я сжал ее зад, сильно, крепко, насаживая, двигаясь снизу, точно, с каждым толчком вырывая из нее стоны. Машина раскачивалась под нами, скрипела подвеска, по стеклам капал пот, как дождь изнутри. Я поднимал ее, опускал, вбивал в себя, будто забивал гвозди голыми руками.

— Ты моя, слышишь? — прохрипел я.

— Да… — простонала она, прижимаясь ко мне лбом, дрожа. — Моя, сдохну, но не отдам.

Я сорвал платье с плеча, и губами, зубами, языком прошелся по соску — она чуть не вскрикнула, выгнулась, захрипела, и я почувствовал, что она уходит — туда, где нет слов.

Я сделал два, три сильных толчка, и мы оба уже были не здесь — у нее соскочила рука с окна, у меня перехватило грудь, как будто что-то внутри сгорело. Она застонала — громко, хрипло, без контроля, выгибаясь, вжимаясь, будто хотела исчезнуть в моих костях. Я поймал ее крик губами, сжал, и в этот момент меня самого вывернуло — как будто сорвало тормоза, тело сжалось, выгнулось, и я закрыл глаза, рыча, тяжело, глухо, как зверь в капкане. Мы слились — не телом, чем-то большим, чем все, что было до. В этом всплеске, в этом дыхании, в этом разрыве. Машина стихла. Осталось только это: пар в стекле, хриплое дыхание, судорожный стон и руки, вцепившиеся друг в друга так, будто иначе — смерть.

Глава 29

Шурка

Мы сидели в тишине, дышали тяжело, будто после драки или побега. Машина стояла, пар стекал по окнам, как пот со лба. Она откинулась назад, рывком села на свое место, поправила платье, как могла, зацепила руками волосы, пригладила, но выглядела все равно, как после шторма — растрепанная, с зацелованными губами, со щеками, на которых жар держался, будто от удара током. Я молча застегнул джинсы, провел рукой по лицу. Ремень щелкнул, я дернулся вперед, опустил оба стекла, потому что ни хрена не видно — все дышит, все течет, все дрожит. Сигарету я не закурил — не было надобности, я уже горел. Посмотрел на нее — и зря. Вот так просто повернул голову и глянул, и все внутри снова рвануло. Потому что она сидела рядом не как случайная, не как мимолетная, а как моя. Черт. Мне нельзя было смотреть. Ее губы вспухшие, глаза расплавленные, волосы лезут в лицо, плечо обнажено, и я знаю вкус этой кожи, я знаю ее дыхание в мою шею. Проклятье, Шурка, успокойся, ты же взрослый мужик. Я отвел взгляд, прикусил язык, но в тот же момент она повернулась и — как будто услышала мои мысли — улыбнулась. Тихо. Нагло. Со знанием. Я не выдержал. Потянулся, медленно, с нажимом, и поцеловал ее. Уже не зверем. Не вожделеющим. А как будто просил. Просто губами — нежно, коротко, но с тем, что внутри уже не скроешь.

— Еще раз сбежишь от меня… — выдохнул я прямо в ее губы, — я найду тебя, и твоя задница будет красной.

Она вскинула брови, усмехнулась, не отводя взгляда, будто ей нравилось, когда я вот такой, на грани.

— Если не станешь завтра другим… не тем, кем был тогда, в участке, холодным, закрытым… — сказала она, наклоняясь ближе, — то, клянусь, я не сбегу.

Я посмотрел в ее глаза. Они не играли. В них было ровно то, чего я всегда боялся: что она видит меня насквозь, глубже, чем я сам.

— Я уже никогда не стану другим, — выдохнул я.

Подвез ее к дому, как обычно — на автомате, руки на руле, глаза на дороге, но внутри все скручивалось в узел, будто из машины я выпускал не просто девчонку, а воздух, без которого уже не мог дышать. Она уже потянулась к ручке, как я схватил ее, резко, в плечо, развернул к себе и снова припал к губам — будто последний раз, будто на прощание, будто впереди не ночь, а тюрьма или стрельба. Прижал к себе, вдохнул ее запах, не духи, не пудру, а настоящий — кожа, страх и смех. Целовал шею, мягкую, теплую, где пульс бьет близко к коже, и плечи, открытые, уязвимые, и она хохотала, пыталась увернуться, но не по-настоящему — как будто знала, что я не могу иначе, что мне надо, чтобы ее запах остался на мне, как шрам.

— Папа может увидеть, — выдохнула она со смехом, и все равно не отодвинулась.

Я еще раз ткнулся губами в шею, с хрипом, с тоской, которую не выкинуть, и отпустил. Неохотно. Медленно. Она вышла, будто скользнула из моей жизни в ночь. Платье развевалось, как в кино, волосы поймал ветер, под подъездом она обернулась, глянула, будто в последний раз — и послала мне воздушный поцелуй, легкий, играющий, как будто не понимала, как сильно он может ударить по броне. Я рассмеялся, коротко, хрипло, как идиот, как школьник, как тот, кем уже не был лет двадцать. Изобразил, как ловлю поцелуй, прижал ладонь к груди, к сердцу, что билось под рубашкой слишком быстро, как будто хотело выскочить — к ней, за ней, в ночь. Черт, что эта чертова блондинка делает со мной… с Шуркой, который не верит ни в любовь, ни в нежность, ни в добро. Делает послушным. Смешным. Почти живым.

Следующий день, и я захожу в участок, как будто мне на счет только что упал миллион — не по-настоящему, а по ощущениям. На губах зудит вчерашний поцелуй, в пальцах еще пульсирует ее дыхание, в груди — не сердце, а глухой барабан, который бьет ритм под кожу. Вот это и называют: влюбился, идиот. Шел по коридору и не прятал ухмылку, не скрывал того, как мне вдруг стало плевать на все: отчеты, смены, графики, злые морды с утра. А потом встал командир — как из-под земли, хмурый, в форме, будто из себя бронзовую статую вылил.

— Доброе утро, — сказал он и смотрел, как будто я ему сны испортил.

Я прищурился, пожал руку — по-деловому, но без души.

— Доброе.

— Тебя вызывают к генералу.

И внутри, сука, все вспыхнуло, как от зажигалки в бензобаке. Опять.

— Уже второй раз за неделю, Саш. Не нравится мне это, — добавил он, как отец, который знает, что сын опять вляпался, но делает вид, что еще верит.

— А кому нравится, — бросил я и пошел в кабинет.

Был готов ко всему — увольнение, выговор, нотация, даже морду набить — все шло. Постучал.

— Входи, — прозвучало сдержанно, и я вошел, сел напротив, спина прямая, взгляд ровный. — Я думал, ты умный пацан, — начал он, смотрел без гнева, но с таким холодом, будто во мне был лед, который он давно решил растопить кулаками. — А ты думал, что я идиот, у которого окна не выходят на парковку, — сказал он.

Глаза не отвел. Блядство, у него что, своей жизни нет? Нахера он следит за каждым шагом Алины?

— Мне писать по собственному? — устало спросил я, как будто заранее махнул рукой. Он вскинул бровь.

— Я не увольняю тебя.

Ого. Это неожиданно.

— Но ты отстранен на неделю. Может, за это время подумаешь и поймешь, что теряешь хорошее место в нашем коллективе.

Я хмыкнул, усмехнулся, покачал головой.

— Вам настолько не нравится тот факт, что ваша дочь счастлива?

Он замер. Молча. Ненадолго.

— Мне не нравится, что она связалась с тобой. Я знаю твое прошлое. Знаю, с кем ты общался. Знал твоего отца. И все это мне не нравится.

— Тогда почему я еще здесь?

— Потому что тебе дали шанс стать другим.

— Как видите, я этим шансом пользуюсь. И все же никак не могу понять, что вас не устраивает.

Он смотрел, как будто решал — убить сейчас или дать дожить до вечера.

— Я сделаю вид, что не слышал, как нагло ты со мной разговариваешь, только потому, что надеюсь: с карьерой у тебя получится. Но не с моей дочерью, Шур. Не с ней. Девчонок полно — найди другую.

Конечно. Куда ж отдавать свою принцессу в руки, испачканные делами, в которых больше крови, чем чернил. Друг мой сидел за убийство, отец спился, я вырос между бетонных стен и криков соседей. Только не ему решать, с кем ей быть.

— Тогда я домой? Подумать? — спросил я, уже зная ответ.

Он кивнул.

— Я хорошо подумаю, — сказал я и вышел.

Коридор встретил меня холодом, как будто стены знали все. Я шел, сжимая челюсть, так, что хрустело, и внутри все кипело — злость, боль, это ощущение, что тебя снова выкинули, как пса на улицу. Демин догнал у дверей.