Читать книгу 📗 "Пацанская любовь. Зареченские (СИ) - Соболева Мелания"

Ну и пусть.

Я делаю затяжку, выпускаю дым через нос.

Мне надо развеяться.

Делаю еще одну затяжку, медленно выпускаю дым. На небе — ни звезды, только мутный серый фон, с которым сливается панелька напротив. Где-то дальше, на улице, слышно, как бабки во дворе матерят шпану, как собаки лают, как из открытого окна на втором этаже орет радио.

Я прикрываю глаза.

И тут вспоминаю ее.

Мать.

Где-то глубоко, в самом темном углу памяти, где уже почти нет места для таких воспоминаний.

Она была красивой. Очень. Не как эти бабищи с рынка, что вечно с волосами, завитыми в химку, в розовых халатах с горчичными пятнами. У нее были тонкие запястья, глаза какие-то… не отсюда. Серые, но не ледяные, как у этой новой училки, а теплые, мягкие, как первый снег, что еще не успел покрыться грязью.

Работала на почте.

Бегала с этими письмами, сжатыми в пальцах, с пачками газет, с мелочью в кармане. А потом… потом встретила одного ублюдка. Богатого, ухоженного, с часами, которые, наверное, стоили дороже нашей квартиры. И исчезла.

Слиняла так, что даже следа не оставила.

Оставила нас вдвоем с батей.

А батя… он сначала молчал. Курил на кухне, пил кофе, смотрел в пустоту. Потом все больше и больше закладывал за воротник, потом уже ни кофе, ни сигареты не спасали, а потом и вовсе пошло по наклонной.

Я не спрашивал, когда он начал пить. Он и сам не помнит. Может, на третий день. Может, на третий месяц. Может, тогда, когда понял, что она не вернется.

Помню, как он однажды сидел ночью на кухне, уже пьяный в усмерть, сжимал в руках ее фотографию. Единственную, что уцелела.

Маленькую, засвеченную, где она еще молодая, с короткой стрижкой, в легком пальто, улыбается, глядя в камеру.

Я тогда проснулся от какого-то шороха, вышел из комнаты, а он сидел, держал этот снимок и шептал что-то, еле-еле слышно.

Я спрятался в тени и просто смотрел.

Смотрел, как мой отец, этот когда-то сильный, мощный, железный человек, сидел в темноте, сжимал в пальцах кусочек бумаги и плакал.

И в тот момент я понял, что все кончено.

Ничего не осталось.

Ни семьи.

Ни дома.

Ни матери.

Только мы двое, в этой вонючей, захлебнувшейся перегаром хрущевке, с тараканами, с пустым холодильником, с криками за стеной и с водкой, которая, похоже, стала единственной, кто батю теперь обнимает по ночам.

Я резко моргаю, отгоняя эти ебаные воспоминания, снова делаю затяжку, выпускаю дым, смотрю в темное небо.

Где, мать твою, Леха?

Мне срочно надо отвлечься.

Потому что если я еще хоть секунду пробуду в этом районе, с этими мыслями, то точно сойду с ума.

Глава 4

Леха

Я прищуриваюсь, ухмыляюсь. Ну-ка, ну-ка. Это что, прикол? Может, меня глючит? Но нет. Все реально. Она кладет сумку на стол, медленно проводит взглядом по классу, будто сразу оценивает всех. Бровь чуть-чуть дернулась, когда ее взгляд натыкается на меня. Только на секунду.

Класс замирает. Рыжий давится смешком, Шурка толкает меня локтем в бок, шипит:

— Гром, ты видел?

Вижу, конечно.

Я ухмыляюсь, медленно вытягиваюсь вперед, чуть склонив голову, скользнул по ней взглядом — с макушки до носков туфель.

— Ну здравствуй, училка.

Она не реагирует. Делает шаг к доске, берет мел, пишет свою фамилию аккуратным ровным почерком.

На доске появляется: "Лебедева Екатерина Сергеевна"

Лебедева, значит. Запомню.

Тишина в классе какая-то странная, натянутая.

Она поворачивается, руки за спиной, взгляд ровный, холодный.

— Добрый день. Я ваш новый учитель литературы. Екатерина Сергеевна.

Голос спокойный, без дрожи. Как будто она не в этом классе, не со мной, не там, где в любом подъезде могут нахуй с ножом встретить.

Я разминаю пальцы, откидываюсь назад, ухмыляюсь.

Думает, что может просто продолжить, как будто ничего не было?

Как будто мы не встречались?

Как будто я не видел ее, не чувствовал ее страх, ее злость, ее раздражение?

Хорошо.

Давай поиграем, Лебедева.

Я сижу, широко раскинувшись на стуле, руки закинул за голову, ноги вытянул вперед, будто мне вообще похуй, но внутри уже начинает закипать что-то черное, медленное, тягучее. Она стоит у доски, ровная, холодная, будто вообще не отсюда, не с этого района, не из этого мира. Сука, как будто бы стеклянная — чистая, гладкая, и никакой грязи на ней не прилипнет. Не споткнется, не дрогнет, не сорвется на крик. Это бесит. Это так бесит, что хочется засмеяться. Хочется посмотреть, сколько продержится, когда ее начнут давить.

Я чуть подаюсь вперед, ухмыляюсь, говорю медленно, почти лениво, будто только что зевнул:

— Че, училка, тебя тут долго мучить будем или сама сбежишь?

Тишина.

В классе воздух сразу меняется, становится плотнее, как будто в него кто-то налил бензин, и достаточно одной искры, чтобы все к хуям вспыхнуло. Рыжий затихает, Шурка медленно разворачивается, прикрывает рот кулаком — будто кашляет, но я знаю, что он ухмыляется. Девки перестают шарить в тетрадях, малые с задних парт вытягивают шеи, всем, сука, интересно, что будет дальше.

Она тоже молчит. Не вздрагивает, не морщится, даже бровь не дергается. Как будто не услышала. Как будто я вообще никто, просто шум, просто ветер, который пролетел мимо.

Но потом, очень медленно, она поворачивает голову, смотрит прямо на меня, и в этих ее серых глазах столько, блядь, пустоты, что у меня внутри все сжимается.

— Долго, Громов, — спокойно говорит она.

И поворачивается обратно к доске.

Я щурюсь, ухмылка исчезает, пальцы сами сжимаются в кулак. Меня никогда в жизни так не игнорировали. Никогда. Обычно люди, когда я говорю, реагируют. Пацаны хохочут, бабам неуютно, малые жмутся, а училки либо начинают визжать, либо делают вид, что не боятся, но у них в глазах всегда мелькает страх.

Но у нее?

Нихуя.

Как будто я не стоял перед ней вчера, не улыбался ей криво, не шел рядом, не шептал ей всякие дерзкие вещи, от которых любая другая бы уже задергалась, а эта просто взяла и ушла, как будто я вообще никто.

И сейчас — та же херня.

Внутри меня что-то резко вспыхивает, горячо, ядовито, сжирая все нахуй.

Ну ладно, Лебедева.

Посмотрим, сколько ты продержишься.

Я выхожу в коридор, щелкаю зажигалкой, прикуриваю. Дым с первого затяга разливается в легких, оседает, забивает все внутри, но не гасит этот ебаный жар, который тлеет, как уголь в мангале. Пальцы чуть дрожат, но не от нервов, от чего-то другого, более мерзкого. От злости. От азарта. От этой суки, которая ведет себя так, будто меня не существует.

Рядом сразу появляются Шурка с Рыжим, как шакалы почуяли что-то интересное. Рыжий с ухмылкой, прищурился, скалится, как всегда, когда чувствует, что пахнет жареным.

— Гром, ты влип, — ржет он, толкает меня в плечо, а я даже не шевелюсь, только щурюсь, медленно выпускаю дым.

Шурка хмурится, сдвигает кепку на затылке, сплевывает в сторону.

— Я хуй знает, что у тебя в башке творится, но эта телка — не наш уровень. И ты, сука, сам это знаешь.

Я ухмыляюсь, качаю головой, даже не глядя на него.

— Какой еще, нахрен, уровень?

— Тебе с себя хватит, не? — Шурка зыркает исподлобья, прикуривает, кивает куда-то в сторону. — Тут своих баб хватает. Они ж в очередь за тобой выстраиваются, аж соплями давятся, чтобы ты хоть глянул. А ты на эту, сука, косишься.

Рыжий опять ржет, но тише, уже по-другому, как будто что-то понял.

— Он не косится, Шур. Ему, сука, зацепило. — Рыжий скалится, кивает мне. — Да, Гром?

Я делаю долгую затяжку, смотрю на огонек сигареты, чувствую, как внутри что-то сжимается.

— Она мне интересна.

Шурка мотает головой, медленно выпускает дым, смотрит на меня так, будто я конкретно поехал.

— Ну-ну, — говорит он, сквозь зубы, тихо, медленно.

И в этом "ну-ну" столько смысла, что даже Рыжий замолкает.