Читать книгу 📗 "Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин"
Тем не менее из двух моделей освобождения — американской и французской — последняя имела гораздо больше значения для будущего революционной идеи. Американская модель, безусловно, всегда маячила перед Европой на дальнем горизонте как образец функционирующей республики. Однако эта модель не связывалась ни с какой революционной традицией и, следовательно, давала Европе, всё ещё находившейся в значительной степени под властью «старого режима», мало идей о том, как освободиться. Франция служила остальным европейским странам более подходящим примером. Поскольку французская республика оказалась недолговечной, радикальные настроения сосредоточились на революционных действиях, которые её создали и стали вновь необходимы, чтобы её вернуть. Новая эпоха ожидаемой революции, таким образом, черпала вдохновение преимущественно во французской традиции.
Долгое ожидание революции в XIX в. можно разделить на два основных периода. В широком смысле радикальные ожидания были лирическими и романтическими до 1848 г., позитивистскими и «научными» после него. До 1848 г. новый переворот постоянно казался близким, и действительно нередко вспыхивали волнения. В промежутках между ними не прекращало существовать революционное движение, международное по масштабам и поддерживаемое сетью тайных обществ. В тот период действие сосредоточилось в Париже, священном городе революции, куда стекались люди со всего континента. Ибо революция стала теперь настоящей профессией для международной группы её служителей, таких, как Джузеппе Мадзини, Карл Маркс, Михаил Бакунин, стремившихся адаптировать французскую модель освобождения для более отсталых регионов Европы.
Революционная практика в те годы означала в основном вооружённое восстание и уличные баррикады — ритуал освобождения, который Делакруа в 1830 г. обессмертил своей «Свободой, ведущей народ» с обнажённой грудью, а Гюго в сентиментальных тонах изобразил в «Отверженных», описывая события 1848 г. Собственно, эти образы до сих пор олицетворяют «революцию» в народном воображении. Однако подобная тактика похоронила себя поражением 1848 г. (эстетические похороны ей устроил Флобер в романе «Воспитание чувств»), и последняя вспышка такого рода во время Парижской коммуны 1871 г. уже представляла собой безнадёжный анахронизм. После катастрофы революционное движение смирилось с необходимостью длительной и терпеливой борьбы.
Ожидание революции институционализировалось в виде I и II Интернационалов. Знаковыми моментами их деятельности были периодические многонациональные конгрессы, а безудержный утопизм начала XIX в. уступил место рационалистическому материализму марксизма [269]. Одновременно революция продвигалась на восток и к 1890-м гг. стала научной, все чаще парламентской борьбой с центром в недавно объединённой Германии, чьё промышленное превосходство создало сильнейшее в Европе рабочее движение. Революционеры с отсталого востока, из Австро-Венгрии, Польши и России, смотрели уже не на Париж, а на Берлин — конечно, ища не примеры восстания, ибо германская социал-демократия славилась нелюбовью к решительным действиям, а, скорее, руководство в марксистской теории и практике.
Несмотря на неослабные радикальные ожидания, в XIX в. впервые начиная с XV в. не произошло успешной революции. Поэтому большинство «стасиологических» исследований не включают 1848 г. в канон великих революций, перескакивая от 1789 г. сразу к 1917 г. Маркс в своё время назвал 1848 г. «фарсом» в сравнении с высокой «трагедией» 1789 г. А. Дж. П. Тейлор в знаменитом изречении осмеял его как «поворотный момент в истории, когда история не сумела повернуться». Но игнорировать 1848 г. как абсолютный провал — значит недооценивать событие, по-настоящему важное.
Прежде всего, оно имело огромное значение для современного революционного мифа, поскольку являло первый — и единственный — пример общеевропейской революции. Хотя события 1848 г. представляли собой в первую очередь серию отдельных национальных революций, они взаимодействовали и усиливали друг друга, пока пожар не охватил всю Европу. Поэтому в дальнейшем ожидалось, что настоящая революция будет мировой, принесёт спасение всему человечеству. Соответственно европейский социализм организовался в «Интернационал» и дал такое же название своему гимну.
Игнорировать 1848 г. неверно и с точки зрения сравнительного метода. Случаи неудачи, остановки или прерывания какого-либо исторического явления — прекрасные «контрольные пробы» при исследовании примеров его более успешного развития, как показывает сопоставление судеб Реформации в Германии, Франции и Нидерландах. На самом деле столь многие компоненты событий 1848 г. присутствовали и в 1789, и в 1917 гг., что первым признаком разумной интерпретации должен быть вопрос: почему в 1848 г. эти составляющие привели к столь ничтожному эффекту? Или, если взглянуть с несколько иной стороны: каким образом консерваторам впервые удалось победить в современной крупной революции?
Наконец, в полной мере значимость 1848 г. стала очевидна лишь в последующие годы. На время, безусловно, провал либеральной революции в Германии резко отделил её от современного Запада, поскольку задача национального объединения легла на полуаристократическую Пруссию. Но что, если в долгосрочной перспективе особый путь (Sonderweg) компромисса с силами «старого режима», ставший результатом 1848 г., в действительности подготовил Германию к тоталитарной «революции правых»? Вопрос актуальный, однако, сколько ни спорь, по-видимому, его не разрешить.
Меньше споров вызывает значение наследия 1848 г. для революционного будущего России. Действительно, величайшая из современных революций была бы невозможна в той форме, в какой мы её знаем, без главного продукта 1848 г. — марксизма. Эта доктрина, хотя и сформировалась в период расцвета романтизма первой половины XIX в., отличалась железной логикой, которая помогла ей стать господствующей идеологией более позднего «научного» социализма, как раз когда Россия шла к революции. Если существует общеевропейский революционный процесс, как утверждается в данной книге, то марксизм как посредник между 1848 и 1917 гг., безусловно, одно из ключевых его связующих звеньев. Пусть в области событий история в 1848 г. и не особенно повернулась, но в области теории она дала большой крен влево.
Однако самая яркая и поистине уникальная черта 1848 г. — тот факт, что в одной революции заключалось три. В первую очередь и в основном это была либерально-демократическая революция во имя принципов 1789 г. и наиболее радикального их воплощения — республики. Во-вторых — серия национальных революций, практически неизбежно сопутствовавших делу либеральной республики. И, наконец, — первая, слабая и в конечном счёте роковая попытка социалистической революции, причём только в одной стране — Франции; тогда она потерпела фиаско, однако её ожидало большое будущее. Таким образом, основной вопрос, поставленный первой половиной века ожидаемой революции, касается отношения и национализма, и социализма к исходной революционной идеологии — либеральной демократии с республикой на основе всеобщего избирательного права, впервые обозначенной после 1789 г. Стоит, конечно, отметить, что демократический прорыв Великой революции был частично заслугой «патриотов», действовавших от имени «нации», и такая позиция легко могла перейти в национализм tout court. Не менее важно, что в самом знаменитом девизе революции коллективные ценности равенства и братства перевешивают индивидуалистическую ценность свободы, а это уже чревато социализмом. Поэтому в нашей трактовке истории XIX в. основное внимание уделено неоднозначным и накладывающимся друг на друга силам главной троицы современности: либерализма, национализма и социализма.
В первой части данной главы социализм исследуется как продукт уже упомянутых «последних толчков» 1789 г. во Франции. Во второй части национализм рассматривается в связи с провалом либеральных революций Германии в трёх центрах: Франкфурте, Берлине и Вене. В целях упрощения хаотично сложной картины событий 1848 г. в панъевропейском масштабе о важных случаях Италии и Венгрии будет сказано вскользь. Зато Карлу Марксу, хотя собственно для 1848 г. он особой роли не играл, будет посвящена отдельная глава ввиду его незаменимости для коммунизма XX в.
