Читать книгу 📗 "Локомотивы истории: Революции и становление современного мира - Малиа Мартин"
Строя социализм в России прежде, чем она дошла до капитализма, большевики довели российский способ «сокращения» истории до прямой инверсии. Марксизм они тоже инвертировали, сделав ложное идеологическое сознание творцом реального социального бытия. В итоге марксизм на практике оказался не более чем средством модернизации отсталой страны.
Но в конце века стало ясно, что и со своей единственной позитивной ролью марксизм справился не самым лучшим образом. Есть гораздо более эффективные — и гуманные — способы поощрения экономического развития. До Октября была ускоренная индустриализация Витте, осуществляемая при помощи международного рынка. После Октября — такие восточноазиатские «тигры», как Южная Корея и Тайвань, даже рыночный марксизм Дэн Сяопина в Китае.
Кроме того, много значит идеологическое содержание марксизма ввиду его многочисленных порочных эффектов. Он порождает среди населения отупляющую враждебность к психологическим свойствам, необходимым для предпринимательства — деятельности, которую клеймят как «спекуляцию». Подобные умонастроения институционализируются и тысячекратно усиливаются неэффективностью централизованной командной экономики. В качестве официальной государственной догмы марксизм душит критическую мысль и губит способность общества к инновациям в любой сфере. А главное, базовая марксистская программа отмены частной собственности и рынка — настоящая хартия тотального деспотизма и уничтожения гражданского общества.
В то же время негибкость «единственно верного учения» делает этот деспотизм уязвимым. Как только действительность опровергает легитимирующий систему постулат, что социализм продуктивнее капитализма, идеология дискредитируется, а вся система демистифицируется. Этот процесс, начавшийся при Брежневе, достиг своей кульминации в эпоху «гласности», объявленной Горбачёвым. Когда идеологические чары рассеялись, началась цепная реакция: идеократический режим потерял уверенность в себе, его воля к принуждению испарилась, и вся система развалилась, словно карточный домик.
Эта внутренняя пустота объясняет, почему, когда рухнул советский режим, он не оставил России сколько-нибудь пригодного для дальнейшего использования наследия. Какими бы кровавыми и деструктивными ни бывали подчас английская, американская и французская революции, все они создали институты, которые дожили до наших дней, вместе с идеалами, не утратившими нравственной привлекательности, — это сочетание мы сейчас обобщённо именуем «рыночной демократией». Русская же революция, окончательно испустив дух в 1991 г., не оставила после себя ничего, кроме нищеты, руин и горечи.
Именно поэтому она оказалась — хотя и в другом смысле — революцией ради конца всех революций. Она продемонстрировала, что второго, социалистического пришествия 1789 г. не будет, что в реальной современной истории существует только политическая республика и что попытка «возвысить» её над «государством всеобщего благосостояния» отбрасывает общество к рабству худшему, чем при «старом режиме».
Однако наследникам трёх атлантических революций не стоит радоваться раньше времени. Даже после провала коммунистической попытки подняться над классическим демократическим наследием остаётся проблема, изначально вдохновившая социалистический проект: неравенство людей. Пока эта проблема существует — а перспектив её исчезновения в обозримом будущем не видно, — утопическая политика тоже никуда не денется. Кто знает, какое благое эгалитарное дело в следующий раз будет извращено милленаризмом и насилием? Вечное возвращение революционного мифа в новых и неожиданных обличьях ещё долго не даст нам покоя.
Заключение и эпилог
На основании всего сказанного выше о европейских «великих революциях», об их главных действующих лицах и общем характере их действий хочу выдвинуть следующие предположения:
1. Драма «великой революции» может произойти только раз в истории одной нации, и не ввиду какой-то метафизической исторической необходимости, а по вполне прозаической причине: у каждой отдельной нации бывает только один «старый режим», который нужно ликвидировать, и, как только это делается (или хотя бы предпринимается попытка сделать), тысячелетний исторический рубеж безвозвратно перейдён. Затем уровень исторического развития на момент революции, манера протекания революции, её ближайшие результаты определяют, даже направляют будущую историю нации, стиль её политики, общие мифы, способы справляться с переменами — легалистские, эмпирические и реформистские в Великобритании; идеологические, драматические и радикальные во Франции; консервативные, а потом катастрофические в Германии.
2. «Великая революция» является, в сущности, не социально-экономическим феноменом, а политико-конституциональным и культурно-идеологическим. Иными словами, подобная революция не знаменует переход от одного способа производства к другому (например, от «феодального» к «буржуазному») или от одной стадии экономического развития страны к другой (скажем, от торговой к капиталистической или от «традиционной» к «современной»), хотя очевидно, что и к таким трансформациям она в некоторой степени имеет отношение. «Великая революция» — это, главным образом, общий кризис всей национальной системы.
Это вовсе не означает, что экономическое развитие не является важнейшей силой само по себе или что оно не «революционно» (в широком смысле слова) с точки зрения общего влияния на общество, обычаи и культуру. Речь идёт о том, что экономическое развитие не связано явным образом со сроками наступления или манерой протекания европейской «великой революции». Эти два явления, по сути, не совпадают друг с другом по фазе. «Великая революция» может вспыхнуть на самых разных стадиях процесса экономического «развития», с XVII до XX в.
Чтобы наглядно показать несовпадение политической и экономической конфигурации, можно отметить, что в решающий период промышленной революции в Англии — с 1780 по 1830 г. — у власти неизменно находилась аристократическая партия тори (о чём и Маркс был прекрасно осведомлён). Ещё поразительнее тот факт, что в Германии промышленную революцию инициировал и поддерживал на самом важном этапе автократический «старый режим» Пруссии посредством создания таможенного союза (Zollverein). Вместе с тем французская «буржуазная революция» 1789 г. в целом плохо повлияла на бизнес: она практически парализовала процветавшую прежде морскую торговлю, установила губительный для технологического развития протекционизм, способствовала усилению архаичного крестьянства. В итоге в 1815 г. Франция экономически отставала от Англии сильнее, чем в 1789 г., когда обе страны находились почти на равных. А русские революции 1917 г. (и «буржуазная», и «пролетарская» вместе) вызвали одну из величайших экономических катастроф в современной истории. Можно даже увидеть негативную корреляцию между революцией и экономическим ростом. Как минимум, следует признать, что «великие революции», будучи в некоторых сферах освободительными и созидательными, в других — чудовищно деструктивны и обходятся дорого.
Вероятно, лучше всего сформулировать эти взаимосвязи следующим образом: экономическое развитие есть необходимое, но не достаточное условие революции; достаточными условиями являются явно политические и идеологические проблемы, которые решаются в ходе самих революционных событий, по мнению их участников. Экономическое развитие в современной истории происходит практически непрерывно, причём чаще в виде мирных постепенных изменений, а не насильственных переломов, революции же случаются очень редко. Отсюда следует, что протекание и исход революции обусловлены в первую очередь особой динамикой политики кризисных эпох и идеологической интоксикации и лишь во вторую — долго и медленно действующими силами социально-экономического развития. Одним словом, я утверждаю, что кризисная политика и идейное вдохновение — так же как принуждение, к которому они ведут, — имеют собственную логику, относительно независимую в своём действии от социально-экономической матрицы революционного события.
