Читать книгу 📗 "Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения - Щапова-де Карли Елена"

Я пишу эту историю о том, как я вас ненавижу. Ты мне так действовал на нервы, что я от злости влюбилась в тебя. Боже мой, сколько я вынесла из-за тебя. Вот история для твоих детей, если они у тебя будут, если не будут, то еще лучше.

Москва, март, гололедица, прием в роскошном особняке нашего приятеля, посла Венесуэлы. Я — в длинном вечернем платье и золотых туфельках, и ты, напившийся, как свинья, весь вечер следишь, с кем я танцую, и от этого напиваешься еще больше. Выходим из подъезда особняка, и ты тут же падаешь под ноги изумленному милиционеру, кое-как поднимаешься с моей помощью и, уже цепляясь за меня, балансируешь на своих высоких каблуках, которые я же и выписала тебе на свою голову из Парижа. Но не проходит и двух минут, как ты, словно пес, летишь теперь уже мне под ноги, я падаю вместе с тобой. Проклинаю алкоголь, гололедицу и свои тонкие каблуки, и тебя в первую очередь. Но на этом «волшебный» вечер не заканчивается. Как всем известно, поймать такси в полчетвертого утра на Садовом кольце ранней весной по календарю, и все же — зимой в реальной действительности, невозможно. Мы стоим и ждем, стоим минут пятнадцать, но все же не настолько холодно, чтобы мои нейлоновые колготки снимать потом вместе с кожей, как это было однажды.

Я голосую и — о, посланник Бога, добрый дядя! — останавливается серая «Волга», и дядя говорит: «Садитесь». Тебя, пьяную свинью, я почти что укладываю сзади, а сама сажусь на переднее сиденье. Минут через десять ты бьешь шофера ногами. Насмерть перепуганный частник резко останавливается, от этого машину заносит, и мы чуть не врезаемся в столб. Шофер дрожит и просит нас выйти из машины:

— Девушка, я из-за вас остановился, холодно, зима, знаю ведь, что машину здесь не поймаете, что же это он делает?! Мы ведь разбиться могли!

При этом наши лица повернуты в твою сторону, ты же бормочешь, хрюкаешь и подхрапываешь. В этом бульканье мы различаем твой праведный гнев на меня и на шофера, с которым я якобы флиртую.

— Извините, — говорю я шоферу, — я вам сто рублей дам, поехали, он теперь смирный будет.

— Да ведь я не из-за денег, — бормочет изумленный шофер, — мне вас жалко стало. — Но все же заводит мотор.

Ты еще два раза падаешь, но теперь — перед домом, и мне все равно. Я тащу тебя по лестницам, ты вваливаешься в нашу маленькую чистую квартиру и тут же блюешь на пушистые белые ковры.

Я волоку тебя в ванную, и холодный душ льется тебе на твой бархатный костюм и батистовую рубашку, на твою безбородую рожу, по которой я хлещу руками и — опять же — на белые-белые, пушистые ковры.

Из ванной ты ползешь уже сам и, совершенно голый, ложишься на оленью шкуру в углу. «Ангел ебаный, ангел ебаный!» — с этими благословенными словами ты отходишь ко сну.

Здравствуй, русская женщина Марья Васильевна! Историю эту я взяла из твоего рассказа и из рассказа «про моего» Натальи Ивановны. Передайте привет Ксении Лукиничне и ее подругам.

— Кем вы мечтали стать в детстве?

— Сексуальным маньяком!

«Елена» по-гречески — факел, я — мрачное факельное шествие. Мне снится подвал с тигрицей и женщина, которая ее кормит и любит. Я знаю, что вот сейчас, если она спустится в подвал, то та начнет ее целовать, а потом растерзает. Я знаю, что это случится, но не скажу, ведь это я та женщина, которую должна растерзать тигрица.

Вы знаете, сколько мне лет? — до хуя. Вы знаете, что я чувствую? — пятнадцать. Я всегда чувствовала пятнадцать, даже когда мне исполнилось шестнадцать.

Позавчера Эди сказал, что мой рай — это реки шампанского, берега кокаина и мальчики под пятьдесят лет, лысые или седые, курящие трубку. Эди знает все, «мудрый, как змея».

Если вы меня спросите, о чем мечтают в детстве, то я скажу: в детстве мечтают о любви. Еще не познав первого поцелуя, мне снились самые обычные порнографические оргии, как сказал бы чей-нибудь умный еврейский папа.

Я не читала никаких пособий по разврату несовершеннолетних. Поцелуй на экране телевизора мама закрывала от меня газетой. Но…

Сколько мне было лет, когда это все началось, не помню точно. Но что не больше года — наверняка. Я ничего не знала о жизни, но я уже все знала о смерти. У меня была Астма (пишу «Астма» с большой буквы, так как это богиня удушья).

На протяжении семнадцати лет я испытывала состояние аквалангиста, у которого в баллонах кончается газ. Я ненавидела здоровых детей, я презирала их деревенские красные щеки после мороза, и я завидовала их бронзовым тельцам на пляже. Я всегда оставалась ровно бледной. Я лежала в большой чистой комнате, окна и балкон которой выходили на ледяную холодную Москву-реку.

— Отойди от окна! — кричала, вбегая, мама. — Марш в постель! Проклятая река, из-за нее и болеешь.

Что может делать ребенок, который целые дни проводит в кровати? Он слишком много думает и читает. Если он не умрет, он будет самым знаменитым человеком на свете, и опять это странное расползается, накатывается чем-то белым, вздутым и, наконец, начинает шевелиться тем приятно-легким, что называется — сон после болезни.

— Который тут черт старец? — закричал бравый солдат и причмокнул шпорой. — А ну вылезай из малого ребенка!

Ребенок был тих и молчалив до ужаса. В более частых мыслях ребенок убивал своего отца со всеми зверскими подробностями детской фантазии. В пять лет я поняла, что дядя, который приходит в наш дом и в кого я с наслаждением бросаю подушками, — мамин любовник. Возненавидела, шипела, дико ревновала, но ее не выдала никогда.

Подписав смертный приговор, три врача оставили палату немого узника этой жизни, у которого не хватало голоса сказать, что это неправда.

— Ваше первое ощущение от Нью-Йорка.

Я почувствовала, что могу говорить по-английски. Войдя в слишком ярко освещенную гостиную, я обратила на себя внимание величественно чистой толпы с бокалами в руках и пушистенькими белками на коленях. Преимущественно этих зверьков держали женщины, но был среди них и мужчина. Он поразил меня своим близоруким благородством и тем случайно возбуждающим ароматом, который и вас по-деревенски валит в кучу шепелявых листьев в осеннем, но теплом лесу.

Ах нет, это совсем нелегко — наконец решить, чего же вам хочется выпить, хотя вы сами были свидетелем того, как похабный Бахус и старая блядь Осень пили желтое и красное шампанское. Я прошу голубого шампанского тем единственным шепотом, которого и услышать-то никто не может, за исключением с легкой сединой господина, что упрямо держит на непринужденно вытянутых коленях и без того хорошо воспитанную белку. Я смотрю на его длинные ухоженные пальцы, которые всегда спокойно мертвы, за исключением тех нервных минут, о которых и не пишешь-то никогда, так как грубое физическое тело раз и навсегда заявило свое право на воздух и совершенно поработило любопытное легкокрылое дитя, что, увы, залетает только однажды. Мы болтаем о маньеризме и последней восковой фигуре в музее мадам Тюссо. Выясняется, что бабушкой мадам Тюссо была знаменитая мадам Анго, отсюда любовь к знаменитостям.

— Не могли бы вы подержать мою белку, мне срочно нужно позвонить. — И живая пушистая муфточка уходит под мои пальцы.

Глупая белка начинает что-то врать про время и пшеничную меру нахальства. Наконец господин возвращается с недоуменной озабоченностью и с кем-то, похожим на морскую свинку.

— Антони, — говорит он в сторону пустого кресла и двух бокалов со следами губной помады.

Антони или морская свинка начинает что-то быстро говорить о национальном кризисе и ирландской революции. Я себя ловлю на том, что совершенно не слушаю его, как, впрочем, перестала слушать и всех остальных. Какого черта я хожу на парти [1], я не знаю, впрочем, это не совсем искренне, я знаю, зачем я хожу, и все это ради того белого хлопистого снежка, который иногда идет, как правило, в маленьких, только близким друзьям знакомых комнатах или ванных.