Читать книгу 📗 "Антология - Поэзия Африки"

Скажите:
где жизнь
достойна человека,
где нет страданий
и нет господ?

Где хлеб с вином
поделены на всех,
и пламя зимних очагов — на всех,
на всех — дома,
на всех — работа,
и нет затравленных,
и нет униженных?

Где нет
высокомерья,
нет чистых и нечистых,
нет угнетателей,
а потому
и забастовок нет?

Где указует самый сведущий,
предписывает самый уважаемый
и самый дельный
руководит?

Где, где не нужно
завязывать глаза
бинтом закона?

Скажите — где?

Восемь часов.

Итак, начинается день
неумолимо
однообразный.
В раскрытую книгу
падают
упорядоченные цифры.

А посреди залива
качается
маленький парусник.

Полдень.

Девушка,
что продает на углу пирожки,
мне улыбнулась.

Маленький парусник уже не качается —
сидит на мели.

Шестнадцать часов.

Млеющий вечер.
Гаснущий вечер.

Снова качается
маленький парусник.

Полночь.
И чудится,
парусник в черном заливе
мне подмигивает
огоньком.

Сонный,
склоняюсь
над последними строчками.

Вот и конец
неумолимо однообразного дня.

Мигает керосиновая лампа.
Безжизненного света желтизна,
и по углам
чернеющие тени…

Мой остров мал,
а ночь длинна,
а ночь длинна.

На улице гуляет ветер,
поскрипывает створкою окна,
и сквозь дверные щели
врывается его бродяжья песня.

Мой остров мал,
а ночь длинна,
а ночь длинна.

Бумага на столе передо мною,
и тишина
уже напряжена
в предчувствии стихов.

Мой остров мал,
а ночь длинна,
а ночь длинна.

О, море,
дарящее нам сны и душащее наши надежды!

О, просторы моря,
сдерживающие порывы
нашей неудержимой ярости,
ласково открывающие горизонты иных миров,
таких далеких от нашего мира!
(В тебе затаен призыв
к далекой и желанной дороге,
которую мы не пройдем.)

О, зовы
странные
Атлантического океана,
звучащие в нас без умолку…
Быть может, настанет день,
когда придет
водоворот
нежданный,
бурлящий,
всеобъемлющий,
а за ним поднимется волна еще более высокая…

Быть может, настанет день…
Кто знает?..

А потом
бег веков
продлится
по тропинке времени…
И придет
другая, новая легенда.

Тоска!
Тело мое неподвижно,
а душа моя странствует,
а слезы — словно река,
такая тоска,
что объять ее невозможно.
Бадиý, где ты?

Из комнаты в комнату,
среди белых,
среди пышных ковров,
разговоров изысканно вежливых.
Я там, на луне, я там,
ноги мои не касаются пола.
О, мой народ, как надменны
эти белые господа!

Черный с островов Зеленого Мыса, я не поэт,
о нет,
и пророком тоже не буду.
Правда, она как лампа на холме, чей свет,
куда бы ни шел, видать отовсюду.
Все же лучше в себе не уверенным быть,
чем самоуверенным слыть.
Я хотел бы послушать рассказы Росиньи,
историю Куноти или дядюшки Пушина,
песни тетушки Маниньи,
виолу дядюшки Шалино,
пляску Дундиньи,
батуке[113] тетушки Дунды…
Ах, моя деревня,
слезы текут
к морю.

Расскажи мне, Росинья, о времени давнем,
когда маленький Пушиньо говорил, играя словами, —
песчаный откос кос,
а песок невысок,
а прибой рябой,
а в Пикинтоне[114] камень не тонет,
а в Пилонкане[115] при урагане
кокосы летят, как осы…

Говори мне, Росинья, не бойся,
ибо ты сама правда, Росинья,
пусть ты книг никогда не читала,
не учила историю права,
но рассказы твои — это правда,
ибо были тобой досконально изучены темные трюмы
кораблей, уплывавших на юг,
и удары бича по спине,
и в дырявом кармане на дне
завалявшийся грошик последний.

Говори же, Росинья, не мешкай,
расскажи о восстанье Манела[116],
когда взялись мужчины и женщины наши
за топор и за нож,
а мальчишки — за камни.
И я себя в грудь ударяю —
терпенье, о черный
с островов Зеленого Мыса!
Наше мужество кончилось,
когда голод нагрянул
в те тридцатые годы.

О храбрость Менди[117], барабана Мело,
не родилось еще женщин храбрей, чем она!
Но, увы, мы бессильны
и бессильно ружье:
поднимись на вершину холма
и взгляни —
канонерка маячит
на рейде!

Я пустых не желаю речей,
болтовни этой, время крадущей!
Я спешу.
Я пустых не желаю речей.
Я спокоен,
и лишь рыболовная снасть,
только сети рыбацкие в море.

Ну, смелей подходи, Куноти,
в своей драной рубахе,
и свою расскажи мне историю, ибо история,
та, которою пичкают в школах,
она лжива насквозь и годится лишь только для тех,
кто ее сочиняет.

Стань же здесь, Куноти,
в своей драной рубахе,
и свою расскажи мне историю,
да, историю тех, кто читать не умеет,
да, историю ту, где и я так правдиво показан:
мой отец был посажен в тюрьму «королем», «королева»
мою мать превратила в рабыню,
брат мой гнул свою спину на них.

Где ты, мужество Бадиу? Выходи!
Где ты прячешься ныне?
Ты смелее ступай по земле,
ибо горе нам, если ты спишь, —
будет голод и мор,
кожа кости обтянет,
и разверзнутся снова могилы.

Бернайли, о коровий пастух,
старый вол подъяремный —
один только спирт остается ему
да мотыга, что воткнута в землю, —
в воскресенье копает,
в понедельник копает,
и во вторник он сеет,
и в среду сажает,
а потом без конца сорняки выдирает,
а дождя благодатного нет —
это только для белых!

Бернайли, о коровий пастух,
нет дождя, и земля высыхает,
а он знай себе сеет и вновь сорняки выдирает,
год приходит и снова уходит,
ты обманут, согнулась спина, в животе твоем голод,
лишь потуже ремень затянуть —
да в могилу.

Бернайли, чернокожий с Зеленого Мыса,
светлой кожи не чти, а тем более — белой:
белый в трюмы швыряет тебя, чтобы стать побогаче,
он тебя продает, а себе покупает машину,
заставляет полы тебя мыть, а себе он ковры покупает,
заставляет тебя мостовые мостить, а себе он дворец покупает
и тебе помогает ремень затянуть,
чтобы свой распустить было можно.

Где же ты, Бадиу?
Начинается танец, все громче звучит редеó,
эй вы, девушки с лицами чистыми, как у святых,
и вы, юноши, тоже — из своих выходите углов!
Ну, а я уж не выйду,
не для меня этот танец.