Читать книгу 📗 "Анна Брэдстрит - Поэзия США"

         О стекла осень бьется,
         И мне открылось вдруг,
         Что я на дне колодца,
И юность канула во мрак,
         И на губах паук.

         Был воздух чуждым, словно
         Песок в мясном ряду,
Он в горле саднил, как наждак.
         А я кого безмолвно
         В пустынном зале жду?

         Над головою сизо
         Круглится потолок,
         Ни лепки, ни карниза.
И без ковра был пол не пол,
         И взгляд ничем не мог
         Насытиться. Лишь двери —
         Я их пересчитал
И ждал, чтоб кто-нибудь вошел:
         Пусть тень, по крайней мере,
         Скользнет в пустынный зал!

         Уйду! — себе сказал я, —
         Здесь осень, мрак и прах,
         Ни смерть, ни жизнь. Из зала
Уйду я в город, там огни.
         А страх — всеобщий страх.
         Опасливой улитой
         Я зал переползал,
Боясь упасть, и мчались дни,
         Я к двери полз закрытой
         Через пустынный зал.

         Но дверь была обманом:
         Ни ручки, ни замка,
         Был этот дом капканом,
И все же видел я, что дом
         По мне. Я брел века,
         А был я неизменно
         В начале всех начал.
Вдруг дверь открылась, и в проем
         Седой старик степенно
         Вошел в пустынный зал.

         Как ночью от испуга
         Не убыстряют шаг,
         Вводя в обман друг друга,
А лишь украдкой поглядят
         Сквозь беспросветный мрак —
         Так мой отец явился,
         Ни слова не сказал,
А только бросил робкий взгляд,
         Поправил плед и скрылся,
         Покинув мертвый зал.

         А следом вереницей
         Расплывчатая рать
Старух и старцев, а потом
         Сестер и братьев лица,
         И я увидел мать
         В простом домашнем платье,
         Глаз голубых овал,
Не задержавшихся на том,
         Кто к ней, раскрыв объятья,
         Шел через мертвый зал.

Большая, но не тучная Алиса
На свой закатный возраст оперлась.
Кот склабится сквозь дремлющие листья,
От гнева беспричинного трясясь.

Изменчив вечный свет над страшной рамой,
Там сгорбилась навек трава в стекле,
Застигнутая дребезжащей драмой
В неколебимой зазеркальной мгле.

Наморщив носик, умница Алиса
Весь день решает с каменным лицом,
Как подсластить последствия каприза
Каким-нибудь магическим словцом.

Окутанная вечностью двойница
Чихнуть боится: только рот скриви —
И Все-Алиса мигом раздробится
Под натиском предательской любви —

Любви к себе (земной и в Зазеркалье),
Чей холод домогается тепла,
А губы — губ своих же (не она ли
Их рассекла, уйдя во мглу стекла?).

Дитя душевного кровосмешенья,
Безвольная, как берег меловой,
Она — головоломка и решенье,
Костер с душой бесплотно-огневой:

Как в космосе, здесь ночь без дней, вернее —
День без ночей, и мир развоплощен
Так сладостно, и стынет перед нею
Ленивый прах людей, сгущенных в сон!..

Мы тоже не вернемся в мир разбитый —
Толпа теней, бесформенный поток,
Расплывчатая взвесь и монолиты,
Неисчислимой вечности итог —

Слепая пыль, которой все простилось!
Но лучше бы — о нашей плоти бог! —
Твой гнев навеки, лишь бы эта милость —
Живая боль среди земных дорог.

Дубы, морские исполины,
В струенье спутанных бород
Колеблят свет — и суть картины,
Задвинутая, ночи ждет.

Итак, лежим во мгле дубравы,
Из мглы, растущей в небосвод,
Следя, как водоросли-травы
Под ветром ходят взад-вперед.

На дне, на шельфе дня и лета,
Лежим неслышно, как полип,
По мере убыванья света
Затвердевая двойней глыб.

Нас тьма столетьями творила,
Архитектоника теней
И видимость, теряя силу,
Безмолвье делают тесней.

Полночный шторм в листве промчится,
Взбешенно проблеснет зарница,
Бурун проборонит верха:
Тьма неподвижна и тиха.

Страсть и резня, тщета живая
О прахе, полоща кусты,
Заносят реки, намывая
Фундамент нашей немоты.

Здесь пренья истлевают наши,
Здесь гнев — окаменевший гнев,
Где нет надежд, там страх бесстрашен
И спит история, истлев.

Как поздние шаги, бывало,
Будили уличную рань
И сон потухшего квартала,
Так фары спугивают лань.

Ты нравишься мне тем телесней,
Чем сердце глуше взаперти
Колотится во мрак железный,
Вынашивая свет в груди.

Живем, а веку века мало,
И знаньям веры никакой,
Так что отдать бы не мешало
И вечности часок-другой.

Соседский мальчик дефективен, так как мать
При семерых уже исчадьях в той клоаке
Пилюль налопалась или свихнулась в браке,
И вот — еще один: урод ни дать ни взять.

Сестре двенадцать. Ангел писаный, она
Сидит с уродцем этим кротко, как святая.
Он ручкой машет: Ciao, Ciao![101] — повторяя
По-итальянски. А она, как день, ясна.

И от мадонны этой злость кипит моя.
Дуреха, знает ли, что все не так-то просто,
Чтоб оправдать или не оправдать уродства:
Маразм судьбы или паскудство бытия?!

И что: петля иль воля эта красота?
Благословенье ли? — Доверимся надежде,
Что и прекрасного коснется мудрость — прежде,
Чем в щель засвищет мировая пустота.

Пусть венчик радости твоей — ориентир
Там, где империи крошатся и светила.
Я улыбаюсь: — Ciao, Ciao! — через силу
И говорю, махнув рукою: — Это мир.

Что обещалось, что улыбалось, вызлатив крону,
Вечером с клена? Что там за говор листьев-цикад?
Вот уж отцы возвращаются, глухо стуча по бетону,
Каждый влачит свое личное бремя, косясь на закат.
В сумерках первых тает гортензий призрачный дым.
Первый светляк пышет светом холодным, и угомону
Вечеру нет, когда первые звезды всходят над ним.

Что обещалось, когда на заре стрижи шелестели,
С шумом носились в ярких лучах среди темноты?
Ружья подростков дружно гремят по стремительной цели.
Дети кричат, когда падает стриж с золотой высоты. —
Мал еще, чтобы стрелять, — так что годик, дружок, погоди.
Лучше бери свою птичку — (глаза ее остекленели) —
Можешь кричать: это кровь, — твое сердце трепещет в груди.

Что обещалось, когда уже к ночи дети сцепили
В длинный состав обувные коробки, и паровоз
Двинул — тук-тук — вагоны — тук-тук, — и окна поплыли,
В каждом свеча, и гудок разносился — у-у — в такт колес?
Ты убегал и, спрятавшись, слушал где-то в углу,
Как тебя звали через пустырь, где в веере пыли
Маленький поезд грустно мерцал и звал тебя — у-у.
Что обещалось, когда уже умерло все и потухло,
Словно бумага, вспыхнув впотьмах, — на тьму долгих лет,
И молчаливо съежился дом, и крона пожухла?
Воспоминанья свежи: сквозняком обдувает хребет.
Что там за скрежет: дверь распахнется настежь —
                                                                                и хлоп?!
Да, что-то мы потеряли давно, простыл уж и след.
Спишь, а во сне открывается дверь, скрип — и озноб.

Много спустя стоял я один в знобящих потемках
Там, где ушли они в сон и фермы с лесами ушли.
Серо, и сердцу пусто в этих местах негромких.
Вдруг подо мною земля стекленеет и из земли,
Из глубины, где покоятся бренные их тела, —
Кости мерцают в фосфоре славы, светятся и —
Роберт и Руфь открылись… Но тьма, тьма свое взяла.

Что же, земля есть земля, и свет тот погас, и молча
Взгляд свой я поднял на мир, где были мы плотью, одной,
Роскошь лесов, неохватность полей и отблески ночи —
Рельсы вон там, и угольный скат, и город ночной.
И ее голос спокойный сказал: — Дитя, улыбнись. —
Так и его спокойный, как звезды над тишиной:
— Мы для того и ушли, чтобы все обещанья сбылись.