Читать книгу 📗 "Граф Брюль - Крашевский Юзеф Игнаций"
С какой-то злой иронической улыбкой Геннике поднял руку с двумя пальцами кверху и сказал:
— Клянусь… но чем, хозяин и государь мой?
— Перед Богом, — отвечал Брюль, набожно наклонив голову и сложив руки на груди. — Геннике, ты знаешь, что я искренно набожен, и никаких шуток…
— Ваше превосходительство, я ни над кем и ни над чем никогда не шучу. Шутки — вещи дорогие, многие заплатили за них жизнью.
— Если ты пойдешь со мной, — прибавил Брюль, — я в свою очередь обещаю дать тебе власть, значение и богатство…
— Особенно последнее, — прервал Геннике, — так как в нем заключается все остальное… Богатство…
— Ты забыл, вероятно, о судьбе того, кто, несмотря на свое богатство, очутился в Кенигштейне?
— А знаете ли вы почему? — спросил стоящий у дверей.
— Немилость государя — немилость Бога.
— Нет не то, а пренебрежение туфлей. Умный человек должен поставить на алтаре туфлю и на нее молиться. Женщины все делают.
— Однако же и сами падают; а Козель? Козель в Стольфене.
— А кто подставил ногу Козель? — спросил Геннике. — Присмотритесь получше — и увидите прелестную ножку госпожи Денгофер и маленькую туфельку, под которой сидел великий король.
Брюль помолчал и вздохнул.
— Ваше превосходительство, вы начинаете новую жизнь. Вы ни на минуту не должны забывать, что женщина….
— Я сам помню это, — сердито отвечал Брюль. — Итак, Геннике, ты со мной?
— На жизнь и на смерть! Я человек незначительный, но во мне много опытности; поверьте мне, ум мой, воспитавшийся и созревший в передних, не хуже того, который в залах подается на серебряных подносах. Перед вами мне незачем скрываться, и для вас это не тайна; Геннике, которого вы видите перед собой, вышел из дрянной скорлупы, которая лежит где-то, разбитая в Цейтце. Долго я перед другими, как лакей, отворял двери, и наконец они открылись передо мной. Первое мое испытание было на акцизе в Люцене.
— Поэтому-то в деле акциза и податей ты мне и нужен. Король требует денег, а государство истощено; стонут, плачут, жалуются.
— Зачем же их слушать, — холодно возразил Геннике, — они никогда не довольны и вечно будут пищать? Их нужно прижать, как лимон, чтобы выжать сок.
— Но чем и как?..
— Есть над чем задуматься, но мы найдем средства.
— Будут жаловаться.
— Кому? — расхохотался Геннике. — Разве нельзя загородить все дороги саблями, а тех, кто слишком громко выразят свое недовольство, разве мы не можем, ради спокойствия нашего государя, посадить в Кенигштейн, отправить в Зоненштейн или заключить в Плейзенбург?
— Да, это правда, — задумчиво сказал Брюль, — но это не даст денег.
— Напротив, это-то их нам и доставит. Разнузданность ведь ужасная. Шляхта начала подавать голос, мещане завывать, а тут и мужичье заревело.
Брюль слушал с большим вниманием.
— Денег нужно очень много, а нынешний карнавал, ты думаешь, даром пройдет?
— Конечно, и все, что спустит двор, пойдет к тому же народу, а не в землю; следовательно, у них есть чем платить. В деньгах мы нуждаемся для государя, — прибавил он, поглядывая на Брюля, — а и нам они бы пригодились. И вашему превосходительству, и вашему покорному слуге.
Брюль улыбнулся.
— Конечно, с какой же стати работать в поте лица даром?
— И взять на душу столько проклятий.
— Ну, что касается проклятий, Бог не слушает этих голосов. Король же должен иметь все, что ему нужно.
— А мы — что следует, — прибавил Геннике. — Воздадите Божие Богови, кесарево кесареви, а сборщиково — сборщику.
Брюль в раздумье остановился перед ним и после короткого молчанья сказал тихо:
— Поэтому-то имей глаз открытым, ухо внимательным, работай и за меня, и за себя, доноси мне обо всем, что нужно: у меня и без того столько хлопот в голове, что ты мне положительно необходим, и я один не слажу со всем этим.
— Положитесь на меня, — возразил Геннике. — Я отлично понимаю, что, трудясь для вас, я тружусь для себя самого. Я не обещаю вам платонической любви, потому что так, кажется, называют, если кто целует перчатку. Каждое дело должно быть предварительно выяснено. Я буду помнить о себе, буду помнить о вас и короля не забуду.
Он поклонился, и Брюль, похлопав его по плечу, прибавил:
— Геннике… Я помогу тебе высоко подняться.
— Только не слишком и не на новом рынке [13].
— Об этом не беспокойся. А теперь, мой мудрец, какой ты мне дашь совет? Как удержаться при дворе? Войти на лестницу — вещь невеликая, но не свалиться с нее и не свернуть шею — это похитрее.
— Я могу вам дать только один совет, — начал бывший лакей. — Все нужно делать через женщин. Без женщин ничего не сделаете.
— Положим, — возразил Брюль, — есть другие пути.
— Я знаю, что вы, ваше превосходительство, имеете за собой падре Гуарини и отца…
— Тс, Геннике!
— Я молчу, а все-таки прибавлю, пора вашему превосходительству подумать и о том, что власть женщины много значит: никогда не помешает иметь запасную струну.
Брюль вздохнул.
— Я воспользуюсь твоим советом, оставь это уж мне. — Оба замолчали.
— В каких отношениях вы находитесь с графом Сулковским? — шепнул Геннике. — Не нужно забывать, что солнце заходит, что люди смертны и что сыновья заступают на место отцов, а Сулковские — Брюлей.
— Этого нечего бояться, — улыбнулся Брюль, — он мне друг.
— Мне было бы более желательно, чтобы его жена была вашим другом, — заметил Ганс, — на это я больше бы мог рассчитывать.
— У Сулковского благородное сердце.
— Не спорю, но каждое сердце благородное более любит ту грудь, в которой оно бьется, чем всякую другую… Ну, а граф Мошинский?
Брюль вздрогнул и покраснел. Он быстро взглянул на Ганса, как бы желая прочесть, сказал ли он эту фамилию с задней мыслью.
Но лицо Геннике было спокойно и представляло олицетворенную невинность.
— Граф Мошинский не имеет никакого значения, — прошипел Брюль, — не имеет и никогда иметь не будет.
— Его величество выдало за него замуж собственную дочь, — медленно произнес Геннике.
Брюль не сказал ни слова.
— У людей злые языки, и поговаривали, — начал опять Геннике, — что панна Козель предпочитала бы иметь мужем кого-то другого, а не графа Мошинского.
Он взглянул в глаза Брюлю, который молчал, надменно подняв голову.
— Да, — крикнул он, — да! Он вырвал ее у меня своими интригами, он вымолил ее!
— И оказал этим вашему превосходительству величайшую в мире услугу, — рассмеялся Геннике. — Старая любовь не ржавеет, говорит наша пословица. Вместо одной пружины, вы можете иметь обе.
Они взглянули друг другу в глаза, и по лицу Брюля пробежала тень.
— Будет об этом, — сказал он. — Итак, Геннике, ты мой, рассчитывай на меня. Являйся ежедневно в шесть часов через черные двери… Завтра ты вступаешь в должность и здесь, у меня, будешь иметь канцелярию.
Геннике поклонился.
— И получу первое жалование, соответствующее труду.
— Да, если подумаешь, чтобы было чем заплатить.
— Это мое дело.
— Ну, теперь прощай, уже поздно.
Геннике поцеловал его в плечо и положил руку на сердце, а потом медленно, тихо и незаметно вышел из комнаты. Брюль нетерпеливо позвонил. Тотчас же вбежал испуганный камердинер.
— Во дворце бал начинается через полчаса. Носилки?
— Стоят внизу.
— Домино? Маска?
— Все готово.
Камердинер отворил двери и повел Брюля в гардеробную.
Уже тогда эта комната могла считаться особенностью столицы. Кругом у стен стояли большие резные шкафы, в данную минуту все отворенные. Между двумя окнами, которые были занавешены, стоял покрытый стол на бронзовых ногах, а на нем большое зеркало в фарфоровой узорной раме, на которой были изображены цветы и херувимы; вокруг него зимой и летом цвели розы, обвивал его плющ и нагибали свои головки ландыши, из зелени выглядывали вечно смеющиеся головки сотворенных искусством существ, которых неизвестно как следует назвать: ангелами ли, амурчиками, птичками или цветками? Наверху сидело их двое: оба бедные, нагие, как их Бог сотворил, и горячо обнимались, желая позабыть о своей нищете; хотя на плечах у них и были крылышки, но они уже не желали летать.