Читать книгу 📗 "Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич"
Глянешь назад — караван, караван, караван… Ни конца ему, ни края. А вокруг ковыль, соломенно-желтая, зеленая даль, кряжи на горизонтах. Скачут всадники, черными тучами движутся табуны, отовсюду слышится гомон, шум, смех…
Скрипят колеса, тоску навевают…
И кажется Ольвии: уехали греческие купцы, и последняя нить, связывавшая ее с родным городом, навсегда оборвалась…
Что ее ждет там, за темным грозовым горизонтом, и сколько еще в ее жизни будет таких кочевок, ночей под звездным небом, костров, стойбищ, пастбищ… Вспомнит Ясона — защемит сердце, а отчего — и сама того не знает…
Налетел шквал ветра, закрутил пыль и сухие листья, прошелестел, прогудел над караваном разбойничьи, напылил так, что и дышать нечем, и исчез… А за ним начали надвигаться тучи, серые, однообразные, гнетущие… Через какое-то время они потемнели, словно затаили зло на этот скифский караван, снизу подернулись пеплом. В степи быстро смеркалось, горизонты уже потеряли четкие очертания, все слилось, расплылось, будто затянулось серой пеленой. Снова налетел ветер, в степи вдруг пожелтело, и эта желтая мгла, от которой резало глаза, залила весь мир… Она была нереальной, неестественной, а потому и тревожной, пугающей… Внезапно ударил гром — раз, другой, и пошел гул по степям. Когда грохот немного утих, послышался отдаленный шум дождя, который быстро догонял караван; небо будто треснуло, провалилось, и на землю хлынул ливень… Кроме шума дождя, не слышно было ничего. С навеса, что нависал над передком, струились потоки, но кибитка не останавливалась, ибо караван двигался и двигался, а куда — неведомо.
И следы позади нее смывали потоки.
«Наверное, я уже никогда не вернусь домой и не увижу Гостеприимного моря, — невольно и отчего-то горько-горько подумалось Ольвии. — Завезет меня этот караван на край света, затеряется в скифских степях мой след навсегда».
А ливень диким зверем ревел и грохотал в степи…
Часть третья
Глава первая
Есть ли в мире счастье?..
Если в мире есть счастье, то откуда в нем столько несчастных?.. — не в первый раз думает Ясон и не находит ответа. Ибо повсюду перед ним стена — невидимая, но тяжкая, глухая, которую ни одолеть, ни пробить, ни обойти…
Стена, стена, стена…
И где-то по ту сторону непробиваемых стен заблудилось его счастье. И заблудилось, видно, навсегда. Потому и осталась Ольвия в сердце острым наконечником скифской стрелы — и ни вырвать ее, ни рану исцелить. Время — великий лекарь, говорят греческие мудрецы, да только не все подвластно и времени. Каким бы лекарем ни было время, но не выздоровеет больше Ясон, и, видно, придется ему носить в сердце скифскую стрелу до конца своих дней.
Да еще одиночество. Ни посоветоваться с кем, ни душу перед кем открыть. Среди людей он одинок, как путник в пустыне. И куда он идет, того и сам не знает. Одиночество, одиночество, одиночество… О, как страшно быть одиноким среди людей!
После гибели отца, полемарха Керикла, Ясон стал полемархом города. Хотя он был еще слишком молод для такой должности и даже бороды не носил, но так настоял сам архонт. А Ясону было все равно.
Поверх розовой хламиды, спускавшейся ему до колен и скрепленной на плечах двумя пряжками-фибулами, надел Ясон тяжелый, непривычно-неудобный панцирь из бронзовых пластин, нашитых на прочную бычью кожу, надвинул на белокурый, еще по-мальчишески задорный чуб тяжелый шлем с пышным султаном, к широкому кожаному поясу прицепил меч, и словно и не было больше прежнего мечтателя, застенчивого голубоглазого выдумщика.
Так и кончилась короткая юность.
Родон в хитоне, поверх которого был красиво задрапирован белый гиматий, в фетровой шляпе с полями — совсем мирный, похожий на философа человек — из-под кустистых бровей пристально смотрел на сына своего верного товарища и побратима. Изменился юноша, как изменился! Перед архонтом стоял чужой ему, незнакомый юноша: высокий, худой, лицо, некогда округлое и нежное, теперь вытянулось, посерело, сделалось шершавым и суровым, сухие губы крепко сжаты, а в уголках рта залегли невидимые прежде морщины… Уже не плещется лазурь в его печальных глазах, они потемнели, так рано поблекли и смотрят на мир с мукой и отчаянием.
Что-то вроде сострадания шевельнулось в сердце архонта, и его твердая, холодная рука легла на плечо юноши, но Родон вовремя опомнился («Старею, — недовольно подумал он, — прежде я не давал себе таких поблажек») и, поборов минутную слабость, резко отдернул руку, вновь придав лицу каменную непроницаемость.
— Будь же так же предан родному городу, как был ему предан наш полемарх, твой отец! — глухо промолвил архонт. — Помни: тебе мы доверяем город и покой граждан. Делай все для того, чтобы наш город, наша отчизна всегда были счастливы!
Ясон поднял на архонта скорбные, наполнившиеся влагой глаза, и это вывело Родона из себя.
— Ты не воин, а влюбленный мальчишка! Мотылек, который хочет лишь одного: порхать над пестрыми цветами. Я заставлю тебя каждое утро бегать вокруг города до тех пор, пока ты не станешь настоящим мужчиной!
— Если бы это могло помочь моему горю, я бы давно уже бегал вокруг города, — внезапно вырвалось у Ясона, и он прикусил губу и отвернулся.
«Ну что ты ему скажешь? — с тоской подумал Родон. — Что Ольвия исполнила свой гражданский долг? Что она поможет нам наладить отношения с кочевниками? А это принесет городу мир и процветание?.. Что скифы приняли ее как свою повелительницу, и она теперь жена одного из могущественнейших вождей Скифии?.. Что она… она потеряна для нас обоих навсегда?..»
Но вслух сердито промолвил:
— Так вести себя не подобает мужчине, каким бы великим ни было его горе. В конце концов, горе — это твое, личное, а ты должен заботиться об общем благе. И еще запомни: любовь — всего лишь одно из человеческих чувств. А человек должен всегда и при любых обстоятельствах быть выше своих чувств. На то он и человек. А ты еще молод и найдешь себе пару. Свет клином на Ольвии не сошелся, ведь так?
Родон говорил, лишь бы не молчать, а сам с мукой думал о своей далекой, навеки утраченной жене… И как ни силился, не мог изгнать ее образ из сердца. Не мог ни вырвать его, ни исцелить рану… Она подарила ему краткое счастье и принесла долгое-предолгое горе, что терзает его до сих пор и будет терзать до конца дней. С тех пор, как он в порыве безумного гнева так жестоко покарал свою юную жену, он не находит себе места. Не находит, хоть и минуло уже восемнадцать лет! Иногда он готов выть степным волком, ибо восемнадцать лет кануло в бездну, а он до сих пор не в силах ее забыть. И снится она ему до сих пор, снится — волшебная, юная, трепетная… Он простирает к ней руки, но внезапно появляется чудовищная химера — демон с головой льва, туловищем козы и хвостом дракона — и хватает его юную и прекрасную жену… И просыпается он с невыразимой болью и мукой в сердце… И никто, никто во всем мире не может ему помочь. Он то молил крылатого Гипноса не навевать ему ее образ во сне, то тайно завидовал герою Линкею, чей взор проникал сквозь землю и камни. О, если бы ему такая способность, чтобы хоть одним глазком взглянуть на нее: где она и что с ней?..
Родон вздрогнул, словно очнувшись ото сна.
— Найди в себе силы и перебори эту любовь! — в отчаянии воскликнул архонт, а сам подумал: «Но где взять эти силы?.. Я так и не нашел их за восемнадцать лет».
— А для чего?.. — внезапно спросил Ясон. — Чтобы мое сердце стало пустым, как морская раковина? Или чтобы окаменело без любви, как земля без дождя?
— Сердце воина всегда каменно. Но от мужества и отваги!
«Он не человек, а идол, — подумал Ясон. — Ему нипочем людские боли и муки. У него в груди давно не сердце, а камень. Да и тот уже успел обрасти мхом».
«Он молод и силен, — мысленно завидовал архонт Ясону. — Он еще найдет в себе мужество, чтобы вырвать Ольвию из сердца и навсегда забыть ее, но где мне взять силы на старости лет, если я не нашел их в молодости?.. И что меня ждет впереди?.. Одинокая старость? Была единственная дочь, и ту скифы забрали с собой…»
