Читать книгу 📗 "Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич"
Три дня «гостила» в краю каллипидов тысяча Тапура, а каллипиды это гостевание вовек не забудут. Еще и будущие поколения детей своих будут стращать: «Смотри, примчится кочевник, схватит тебя!» Впрочем, если тот ребенок успеет вырасти, прежде чем его схватит кочевник.
…То изгибаясь, то выпрямляясь, ползет караван. Скрипят по степи повозки с добром каллипидов, движутся стада скота и коней, бредут вереницы пленных, скачут по бокам всадники, нагайками подгоняя каллипидов. Довольно воинство Тапура! Ишь как нагайками пощелкивают! Ишь с каким гиканьем и свистом носятся туда-сюда! Еще бы! Сегодня даже самые бедные вернутся в свои кочевья с доброй поживой. Почаще бы вождь водил в такие набеги. Себе жену добыл и нас не обидел. Правда, добра каллипидского ему перепадет немало, но ведь и воинам что-то останется. Ар-ра!..
Откинет Ольвия полог кибитки, смотрит на отряды, что гонят перед собой стада чужого скота, вереницы пленных… Тяжело смотреть на это зрелище. Кого разоряет Тапур? Чьим добром навьючили всадники своих коней? Чьим добром набиты кибитки вождя? Ведь он и без чужого добра богат. Разве мало ему? Неужели глаза у скифов завидущие, а руки загребущие, как о том говорят в степях? Слышала, хвалились скифы, что набег был удачный, добычливый.
«Орлами налетели, — хвастались между собой всадники. — Каллипидские зайцы и спрятаться не успели, как в наши когти попали».
А вон из повозки из-под грязного, окровавленного войлока торчат ноги, босые, посиневшие… Это скифы убитых везут, чтобы похоронить их в земле своих предков. Значит, не все каллипиды были зайцами. Заголосят в степях скифские женщины, заголосят, облепленные детворой и нищетой. Одна была надежда: муж награбит чужого добра, заживут они тогда… Тем, чьи босые, посиневшие ноги торчат из-под грязного, окровавленного войлока, не повезло. Они уже на том свете, у бога Папая. Никто не скорбит, что свои погибли. Такова их доля. Живые чужим добром хвастаются, богатой поживе радуются. Им повезло, здорово подфартило… Хлопают кнуты, бредут чужие племена в скифскую неволю. Женщины, дети, подростки. Отныне — рабы. До конца своих дней невольники. Скот!
Из мешков у сёдел кочевников выглядывают испуганные, заплаканные личики… Вырастут дети в краю скифов, забудут и мать свою, и родную землю, и язык — станут слугами поработителей. Вырастут зверьми, безжалостными, и однажды вместе со своими жестокими хозяевами будут нападать на каллипидов, истреблять своих, опустошать и сжигать дотла родную землю.
Разорив каллипидов, Тапур свернул с северного пути и ушел за Борисфен. Там, к востоку от Борисфена, и начинались земли кочевников, его, Тапура, край.
Еще целых десять дней двигалось войско Тапура с добычей, уползая все дальше и дальше в глубь степей, пока не пошло целиной. Хоть и оставляли они позади себя следы, но те быстро заростут, затеряются в травах, исчезнут, словно на дне зеленого моря.
Степь, степь, степь…
Безбрежная, необъятная, для чужих — опасная, для своих — родная. И Тапур словно переменился, будто очнулся ото сна. Его загорелое лицо расцвело, стало приветливым, почти добрым. Выпрямившись в седле, он вдыхал полной грудью сухой степной воздух, щурил глаза… Или, наклонившись, срывал веточку полыни, растирал ее меж пальцев, вдыхая горький и терпкий дух. Сте-епь… Его, Тапура, степь отзывалась ему полынью, той полынью, чей дух нельзя забыть, покуда живешь на белом свете. Нет для степняка запаха более волнующего, чем запах полыни. Когда скиф отправляется в дальний путь, то берет с собой пучки сухой полыни, и там, в чужих краях, вдохнет степное зелье — и будто дома побывает. А воину, умирающему от ран, дают напоследок понюхать полынь. «Чтобы и на том свете, — говорят ему, — степь свою не забывал».
Щурясь на солнце, Тапур с улыбкой на губах мчится к белой кибитке, что везет его великое сокровище и которую зорко охраняет отборная сотня.
«Людоловом меня обозвала, — думает он о своей пленнице и мысленно потешается. — Ха! Я и есть людолов, потому что я — владыка степи. Умею ловить коней — умею ловить и людей. Ибо только сильный становится людоловом, а слабак — рабом. А таких красавиц, как дочь архонта, я готов ловить всю жизнь».
За белой кибиткой на поводу идет сауран [12], чудесный и выносливый скифский конь, хоть и неказистый с виду. Тапур, любуясь конем, подмигивает ему.
— Погулять хочешь, конь, по степям с ветром наперегонки побегать?..
Конь скалит желтые зубы, кивает головой.
— Как там дочь архонта? — весело кричит Тапур сотнику. — Все еще голосит, что я людолов?
— Выходит из кибитки только ночью, на привалах, — отвечает тот. — А злая, как волчица. Так и кидается на всех. Мои люди даже побаиваются гречанки.
— Ха!.. — доволен вождь. — Она такая… Люблю женщин, которые показывают когти и даже немного ими царапаются. Кровь тогда бурлит в жилах, мужчина тогда чувствует свою силу.
Он соскакивает с коня на задок кибитки и ныряет под полог. Конь его бежит рядом с саураном, за кибиткой. Сотник подмигивает всадникам, и те, скаля зубы, начинают понемногу отставать. Внезапно полог рванулся, и вождь, простоволосый, без башлыка, выскочив из кибитки, словно за ним гнались, впрыгивает в седло своего коня. За ним с акинаком в руке высунулась гневная и растрепанная Ольвия, сверкнула глазами.
— Ну… кто еще желает протягивать ко мне руки? — и бросает башлык вождю. — Забери свое позолоченное добро!..
Воины ужаснулись: еще никто и никогда так не обращался с их всемогущим вождем. И не обращался, и не говорил ему таких слов. А к его башлыку и прикоснуться-то никто не смел — священная вещь у вождя! Знак его верховенства над всеми людьми. Ой, что же теперь будет! Вождь в гневе неукротим. Сотнику стало страшно: неразумная гречанка, что тебя теперь ждет! Он на миг даже зажмурился, и его люди тоже зажмурились, делая вид, что не видели, как непочтительно обошлась гречанка с мужским башлыком… Но ничего не случилось. Тапур даже не вспыхнул гневом. Он поймал на лету башлык (сотник и его люди аж рты разинули от изумления), натянул его на голову и восхищенно крикнул сотнику:
— Видел?! Вот волчица, а?.. — и показывает руку, на которой расплывается красное пятно. — Видел? Полоснула акинаком. О, акинак она умеет держать в руках. Клянусь бородой Папая, такой женщины я еще не встречал. Чтобы на меня броситься с акинаком?.. Чтобы швырнуть мой башлык… О-о!.. — Он казался даже немного растерянным. — Такие женщины есть, говорят, только у савроматов. О, не зря я ходил к грекам. Такая волчица родит мне сына-волка! О!..
Припав губами к ранке, он высасывал кровь, зализывал рану.
— Во скольких битвах бывал, а своей крови еще не видел, — бормотал он сам себе. — И вот… увидел. И где? В кибитке. Ха!.. Вот волчица, а? И все равно ты будешь моей! Если Тапур чего захочет, то пусть хоть степь треснет, а по его будет!
Ольвия откинула полог, показала акинак.
— Видел?.. Попробуй только сунуться, людолов! Он любви захотел! Утех! Я к тебе не напрашивалась, силой меня захватил, так что терпи. И не забывай, акинак у меня всегда наготове.
— О-о-о!! — Тапур восторженно смотрел на нее. — Я даже и не думал, что ты… ты такая.
— Какая это… такая? — настороженно отозвалась Ольвия и поправила волосы, выбившиеся из-под башлыка, застегнула куртку на деревянные палочки. — Какая?..
— А такая… красивая, — на одном дыхании выпалил вождь. — Я люблю таких, необъезженных. Потому что тихие и покорные мне уже надоели. От их покорности спать хочется, а ты будоражишь мою кровь. Ты будешь моей, клянусь бородой Папая!
— Твоей?! А ты попробуй, возьми! — в отчаянии выкрикивала Ольвия, а где-то в сердце леденело: возьмет он ее… Уже взял. И не отпустит никогда. — Думаешь, боюсь тебя, людолов? Я согласилась пойти в твой шатер. Согласилась. Как отец велел: укрепить отношения между греками и скифами. Согласилась пойти в твой шатер, но любить тебя вся твоя орда меня не заставит.
— Зачем орда? Ты и без орды меня полюбишь.
