Читать книгу 📗 "Фолкнер - Шелли Мэри"

С самого начала ее власть над новой ученицей была существенно ограниченна, поэтому наставнице пришлось завоевывать уважение девочки, не пытаясь управлять ею с помощью выговоров. Понадобилось много труда, чтобы пробудить в Элизабет желание учиться; заручившись ее согласием на занятие тем или иным предметом, она терпеливо и упорно поддерживала этот интерес и обучала ее с таким усердием и рвением, что Элизабет стало стыдно отвечать невнимательностью, которая граничила бы с неблагодарностью. К тому же вскоре пробудились любопытство и тяга к знаниям. Ум Элизабет по своему возвышенному строю находил нечто сродное в занятиях науками. Новые идеи складывались в единую систему, приводя к ощущению порядка и контроля; это вызывало желание совершенствоваться. Фолкнер сам отличался недюжинным умом, но получил бессистемное образование; он никогда не жил среди образованных и начитанных людей. Его разум был по-своему силен, но знания обрывочны и хаотичны. Так, он славился наблюдательностью и пылкостью воображения, но все это были качества врожденные, неразвитые и не обогащенные чтением книг. Его ни в коем случае нельзя было назвать педантом. Мисс Джервис, напротив, была очень педантична, и вдвоем они оказались более полезны Элизабет, чем по отдельности. Фолкнер втолковал ей, как важно учиться; мисс Джервис познакомила ее с идеями и опытом великих людей. Подобно всем молодым и горячим умам, полным рвения, Элизабет с бесконечным восторгом зачитывалась античной историей, погружалась в биографии и вскоре нашла для себя образцы для подражания, на которые равнялась в мыслях и поведении, исправляя свои недостатки и стремясь стать честной и великодушной, как те, чьи судьбы она впитывала с замиранием сердца и блеском в глазах.

Между Фолкнером и гувернанткой имелось еще одно существенное отличие: та никогда не хвалила свою подопечную — такое у нее было правило. Она лишь требовала от ученицы должного: упущение было тяжелым проступком, а исполнение — чем-то само собой разумеющимся, избавляющим от упреков, но не более того. Фолкнер, напротив, был полон нежности и энтузиазма и считал малышку крайне одаренной; несмотря на сдержанность в проявлениях своих чувств, он не скрывал, что обожает Элизабет. Он щедро осыпал ее похвалами — она даже плакала от счастья, их услышав, — но, как ни странно, девочка проявляла больше рвения ради скупой оценки мисс Джервис и сильнее ей радовалась. Гувернантка и приемный отец возбуждали в ней два разных чувства. Она любила своего защитника за его горячую поддержку, лучший из его даров ей, но мисс Джервис воспитывала в ней самокритичность и укрепляла желание совершенствоваться. Таким образом взращивалась восприимчивость натуры, а самодовольство держалось в узде; перед мисс Джервис невозможно было выпячивать какие-то заслуги — высшей целью стало не оказаться недостойной. Девочка быстро смекнула, что Фолкнер хвалит ее потому, что любит, а не за реальные достижения; она любила его за это, но отнюдь не гордилась собой.

Фолкнер же восхищался ее успехами. Как многие самоучки и люди без образования, он питал уважение к знаниям и легко обманывался, принимая малое за великое; радовался, когда Элизабет пересказывала ему описанные в учебниках истории чудеса и обрисовывала характеры героев Античности, повествовала об их подвигах и цитировала их слова. Однако его воображение и острая наблюдательность оказались ей очень полезны. Он внимательно анализировал поступки ее любимых героев и благодаря страстному и рефлексирующему уму комментировал все темы и учил соотносить каждую максиму и хваленую добродетель с ее собственными чувствами и обстоятельствами; таким образом закладывались принципы, которыми Элизабет предстояло руководствоваться всю жизнь.

Мисс Джервис обучала девочку не только «мужским» предметам: в учебную программу также входило шитье; она тщательно прививала своей подопечной привычку к порядку и опрятности, и в итоге Элизабет избежала опасности остаться без тех навыков, в отсутствие которых любая женщина чувствует себя несчастной и в определенной мере бесполой. Сама же гувернантка оказалась чрезвычайно ненавязчивой, никогда не причиняла неудобств нанимателю, не заявляла слишком явно о своем присутствии; сидела в углу коляски с книгой в руках и взяла за правило, словно призрак, никогда не заговаривать первой, пока к ней не обратятся. В оседлые же периоды — когда они останавливались в гостиницах и когда прибыли в Константинополь — она и вовсе не докучала им. Поначалу Фолкнер из вежливости приглашал ее на совместные экскурсии и прогулки, однако мисс Джервис столь остро ощущала неприличие появляться в обществе джентльмена безо всякого сопровождения, кроме одного лишь ребенка, что предпочитала оставаться дома. Полюбовавшись прекрасным пейзажем, надышавшись божественным свежим воздухом и насладившись лучшими в мире видами, Элизабет возвращалась и всегда обнаруживала гувернантку на одном и том же месте, вдали от окна (в Лондоне ей внушили, что выглядывать наружу неприлично), несмотря на то что за окном раскинулись великолепные природные панорамы; мисс Джервис шила или учила язык, который впоследствии мог повысить ее востребованность как гувернантки. Она объездила половину цивилизованного мира и часть нецивилизованного, но везде следовала предрассудкам и привычкам, приобретенным в Англии; золотой луч воображения ни разу не осветил унылый ум, а если и были в ней чувства, что смягчали натуру, она усердно их скрывала. Однако ее спокойствие, справедливость, надежность и полное отсутствие претензий невозможно было не уважать и даже почти любить.

Трио путешественников, хоть и состоявшее из людей совершенно разного склада, объединяла тайная гармония; никогда между ними не возникало разлада. Мисс Джервис чувствовала, что ее ценили; Элизабет слушалась ее во всем, что касалось обучения, и тем ее полностью удовлетворяла. Фолкнер видел полезное влияние мисс Джервис и с радостью отмечал, как воздействуют дисциплина и знания на характер его обожаемой подопечной: так из глыбы паросского мрамора вырастает статуя, обтесываются все углы, все лишнее на поверхности, все грубое, и постепенно проступает умное благородное чело, серьезный любопытный взгляд, уста — обитель чувств — и новая красота, одухотворенная внутренними устремлениями души. С развитием ума усилились мягкость и нежность; девочка стремилась к мудрости и благости — отчасти чтобы угодить любимому отцу, но главным образом потому, что ее юный ум понимал, как полезны и хороши знания.

Если что и могло залечить гноящиеся раны Фолкнера, так это безупречность юной Элизабет. Вновь и вновь он твердил себе, что, если бы ее воспитали холодные и скупые душой люди, самые благородные качества были бы уничтожены или сделали бы ее несчастной. Растя девочку счастливой и добродетельной, он надеялся отчасти искупить прошлое. Бывало, его захлестывали раскаяние, сожаление и отвращение к себе, и большую часть времени он, без преувеличения, ощущал себя несчастным. Но иногда словно солнце выглядывало из-за туч, хотя Фолкнер не мечтал снова его увидеть, и тогда он радовался наступившему облегчению и надеялся, что худшие мучения позади.

В этом он вопиюще ошибался. Судьба дала ему передышку на несколько лет, но невинная кровь по-прежнему взывала к отмщению, а совершенное им зло оставалось безнаказанным; хотя он на время ушел от ответственности, его преступление нанесло людям обиду и озлобило их, а несчастье, которому он был единственной причиной, настигло его неожиданно и застало врасплох.

Глава VII

Прошло еще три года; юная Элизабет росла, и вот теплым летом путешественники решили остаться на сезон в Бадене. Они вели очень уединенный образ жизни, и Фолкнер не собирался изменять этому правилу, но, к удовлетворению своему, замечал, что на его приемную дочь обращают внимание различные благородные дамы и начинают ее обхаживать; их пленял облик молодой англичанки — ее чистая кожа, золотистые локоны и живость, уравновешенная кротостью.

Элизабет была восторженна и дружелюбна, благодарно откликалась на малейшие проявления доброты и чувствовала, что никогда не сможет выплатить огромный долг своему благодетелю, хотя постоянно пыталась это сделать. Она любила перебирать в уме печальные дни, когда под опекой ужасной миссис Бейкер имела все шансы испытать на себе тяготы самой отчаянной нищеты, невежества и ожесточения. Как память о тех временах она хранила свои маленькие заношенные ботиночки, сплошь дырявые и уже не налезающие ей на ноги. Она помнила, как часами бродила по берегу без присмотра, иногда с книжкой, по которой мать учила ее буквам, и строила песочные замки, украшая их камешками и сломанными ракушками. Однажды она построила церковь и кладбище с тенистым уголком, где одним надгробием были помечены две могилы, и вдруг услышала громкий грубый голос, оторвавший ее от ее занятия. «Маленькая мисс, пора ужинать! — кричала миссис Бейкер. — Да поможет мне Бог! Кто бы еще тебя кормил, если б не я?» Вспоминала она и насмешки детей миссис Бейкер, которые сравнивали свои воскресные наряды с ее поношенным платьем; и крошечный кусочек пирога, который отдали ей после того, как остальные вдоволь полакомились, да еще с издевкой, от которой ее сердце вспыхнуло, а к горлу подкатил комок; пирог она съесть не смогла и отдала его птицам, за что ее побили: мол, нечего выбрасывать еду. Как отличалась та жизнь от жизни с ее благодетелем, который окружал ее вниманием, лаской и уважением! Она размышляла об этом и в своих мыслях возвела его почти в святые, а поскольку была еще совсем юна, ее сердце искало случая продемонстрировать глубокую и невыразимую благодарность, которой полнилось ее существо.