Читать книгу 📗 "Фолкнер - Шелли Мэри"

Вот что за мысли крутились в голове у сэра Бойвилла, и постепенно он стал угрюмым и молчаливым. Сперва его угрюмость приписали грусти, но одно словцо выдало истинную ее причину — презрительная кличка, данная им жене. Это слово изменило настроения в обществе, и Алитея, которую жалели и оплакивали, считая мертвой, теперь превратилась в беглянку, добровольно покинувшую семейное гнездо. Даже собственные добродетели оборачивались против нее; подозрения, что прежде отметали, считая почти богохульством, теперь сделались несомненной истиной.

Джерард очень долго не улавливал этой перемены. Детский ум для нас, взрослых, загадка. Он как чистая доска, на которой отпечатываются все впечатления, и очень трудно понять, до какого момента дети еще ничего не смыслят, а с какого начинают все осознавать. Оправившись от болезни, мальчик стал напряженно-внимательным, с энтузиазмом обращаясь ко всем: что они узнали, какие действия предпринимаются для спасения матери и есть ли надежда ее отыскать. Он спрашивал отца, что будет, если тот когда-нибудь встретит злодея, похитившего мать, и застрелит его; оправдают ли его тогда в суде? Проливал слезы грусти и сожаления, пока остальные нежные чувства не поглотило негодование, а желание помочь матери и отомстить за нее не затмило собой все прочие. Его бедная, несчастная мать! Юное сердце наполнялось чрезвычайным нетерпением и яростью при мысли, что она где-то далеко, что ее насильно с ним разлучили и он не может ее найти и до нее добраться. Ему казалось, остальные ищут ее слишком вяло, прилагают мало усилий и используют далеко не все средства. Сам он был готов шаг за шагом исходить всю землю, прочесать каждый дюйм, пока не найдет и не освободит ее. Как хотел он отправиться в такое путешествие; днем и ночью грезил об этом и сообщал о переполнявшем его желании каждому встречному с необыкновенно трогательным бурным красноречием, рожденным искренностью и серьезностью его намерений.

И вдруг он ощутил перемену. Возможно, ему сказал об этом кто-то из болтливых слуг. Он сравнивает это с тем, как человек, войдя в лазарет, внезапно подхватывает инфекцию. Он видел перемену во взглядах окружающих, в атмосфере и манере общения; мать теперь считали безнравственной беглянкой, говорили, что она сбежала по своей воле и никогда не вернется. При мысли об этом ему становилось тошно.

Он стал отказываться от еды и с отвращением забросил все прежние занятия. Прежде он горячо желал, чтобы мать вернулась, и ему казалось, что, когда он еще немного подрастет и возмужает — через несколько лет, — он отправится на поиски и с торжеством вернет ее домой. Но теперь имя его дорогой матери покрылось бесславием и позором, и от этого было никуда не деться. Совершилось непоправимое зло; теперь смерть для нее казалась лучшей долей. Однажды он подошел к отцу, поднял на него ясный взгляд юных глаз и произнес: «Я знаю, о чем ты думаешь, но ты неправ. Мама вернулась бы, если бы могла. Когда я стану мужчиной, я найду ее и верну домой, и тогда ты пожалеешь!»

Остаток его речи потонул в рыданиях. Его сердце дерзко билось, ведь он готовился к противостоянию с отцом, готовился отстоять невиновность матери, но в тот момент осознал, что она действительно пропала и, возможно, пройдет много лет, прежде чем они снова увидятся; горло сжалось, стало нечем дышать, он рухнул и впал в истерику.

Глава XVIII

Леди Сесил прервала свой рассказ, когда они вернулись с утренней прогулки, и возобновила вечером. Они с Элизабет сели на веранде с видом на зеленый лес; непроглядные летние сумерки соответствовали меланхоличному тону ее повествования.

— Бедный Джерард! Его юное сердце разрывалось от сражавшихся в нем противоречивых страстей и недостатка любви со стороны тех, кто его окружал. После разговора с отцом его жизнь снова на несколько дней оказалась под угрозой, но наконец он поправился, по крайней мере физически. Он лежал на маленькой кушетке, бледный и исхудавший, совсем не похожий на себя прежнего, но его сердце не изменилось; одна мысль захватила его целиком. «Няня, — обратился он однажды к женщине, что ухаживала за ним с рождения. — Возьми бумагу и ручку и запиши, что я тебе продиктую. Или, если это тебя слишком затруднит, просто запомни каждое слово и повтори отцу. Я не могу с ним говорить. Он не любит маму, как прежде; он несправедлив, потому я не стану с ним говорить, но хочу рассказать обо всем, что случилось, чтобы люди поняли, что я говорю правду, и больше не сомневались, что она уехала не по своей воле, как не сомневаюсь в этом я.

Когда мы встретились с тем незнакомым джентльменом в первый раз, — продолжил он, — мы шли по тропе, а я забегал вперед и собирал цветы, но, помню, думал: а почему мама сердится на этого джентльмена? Какое он имеет право ее обижать? Я подошел к ним и хотел сказать, чтобы он не расстраивал маму своими словами, но, когда взял ее за руку, она больше не сердилась, просто казалась очень расстроенной. Помню, она произнесла: „Мне очень тебя жаль, Руперт, — и добавила: — Но я не могу дать тебе ничего, кроме пожелания счастья“. Я запомнил эти слова, потому что тогда по детской наивности решил, что мама „не может ничего ему дать“, потому что оставила кошелек дома; потом задумался и понял, что незнакомец очень хорошо одет и несколько шиллингов ему совершенно ни к чему. Мама говорила очень тихо и смотрела незнакомцу в глаза; он был высокого роста, выше папы, моложе его и красивее; я снова убежал вперед, так как не понимал, о чем они разговаривают. Потом мама окликнула меня и сказала, что собирается вернуться; я очень обрадовался, становилось уже поздно, и я проголодался; но незнакомец сказал: „Давай еще немного пройдемся, хотя бы до конца этой тропинки“, — и мы пошли дальше. Он стал твердить, что она его забудет, а она ответила, что это к лучшему и ему тоже стоит о ней забыть. При этих словах он сердито бросился к ней, и я тоже рассердился, но он сразу же переменился в лице и попросил простить его, и тут мы дошли до конца тропинки.

Там мы остановились, мама протянула руку и сказала „Прощай“ и что-то еще; тут вдруг послышался стук колес, и на полном ходу из-за поворота выехала коляска. Она остановилась совсем близко; мама держала меня за руку, и ее рука дрожала. Незнакомец произнес: „Видишь, я не обманывал: я действительно уезжаю и скоро буду очень далеко. Хочу побыть с тобой еще лишь полчаса; сядь в карету, холодает“. Мама ответила: „Нет, нет, уже поздно, прощай!“ — но незнакомец подтолкнул ее вперед, и через миг подхватил и приподнял; он казался сильнее двух мужчин, вместе взятых; он посадил ее в карету, потом сел сам и крикнул, чтобы я запрыгивал следом; я бы так и сделал, но тут возничий хлестнул лошадей. Карета внезапно тронулась, я пошатнулся и чуть не попал под колеса; услышал, как мама вскрикнула, но, когда поднялся, карета была уже далеко, и хотя я кричал очень громко, что было сил, и звал маму; хотя бежал так быстро, что вскоре запыхался, я больше не слышал ее зов и сам стал кричать и плакать, а потом бросился на землю. Я лежал, пока мне не показалось, будто я услышал стук колес; тогда я вскочил и снова побежал, но это был лишь гром; он грохотал, ревел ветер, дождь лил сплошной пеленой, и вскоре ноги перестали меня держать, я рухнул наземь и забыл обо всем; думал лишь о том, что мама должна вернуться, а я должен ее ждать. Вот моя история, няня; каждое слово в ней — правда; неужели теперь не ясно, что маму увезли силой?»

«Да, — отвечала женщина. — Никто в этом не сомневается, юный мастер Джерард, но почему она тогда не возвращается? В христианской стране вроде нашей ни один мужчина не смог бы удерживать ее против воли!»