Читать книгу 📗 "Подлинные мемуары поручика Ржевского - Шамбаров Валерий Евгеньевич"

И вдруг он понял, что война тут вообще ни при чем, что подвигу всегда есть место в жизни. Подорваться на войне не мудрено. Это может сделать любой, и даже случайно. Но вот подорваться без войны — это действительно подвиг. На это способен только настоящий герой…

Ржавая граната жестко легла шершавыми, облезлыми боками осколочной рубашки в ладонь И треснувший запал с трудом вошел в распухшее ржавчиной гнездо. Он был наедине с самим собой. Нервы. Разум. Воля. Разум. Воля. Нервы. Будто теплый, ласкающий ветерок пробежал, погладив его лицо, и на душе стало легко, умиротворенно и чисто… Чернильное пятно взрыва уродливо вспухло на пустыре, и звук его, громыхнув по ближайшим окнам, затихая и слабея, покатился по городу, теряясь в лабиринтах дворов и улиц…

— Дедушка! — спросил Витя Гундарев, прислушиваясь. — А когда у машины колесо лопается, она еще ехать может?

Иван Викторович Гундарев потянул зачем-то носом морозный воздух и ничего не ответил. Ему почему-то вдруг вспомнился Сандомирский плацдарм и маршал Конев, дважды виденный издали. Иван Викторович вздохнул, положил под язык таблетку валидола и грубоватыми старческими руками поправил шарфик внука.

СЕКС И ПИЛОТКА

Вы можете спросить, причем тут пилотка — и секс? А вы сначала посмотрите на пилотку, а потом спрашивайте. Две складки. Темная глубина щели между ними… Дошло? Вот рядовой Карпов тоже однажды посмотрел, и до него тоже дошло. Это еще полбеды. Но дело осложнялось тем, что сержант Мансуров, в полной мере пожинающий плоды своего дедовства, взял за моду ежедневно отбирать и выпивать карповские кисели и компоты, поглощая таким образом и порцию брома, законно положенную государством каждому своему защитнику. Поэтому мучился Карпов давно и тяжко. То в навязчивой полудреме замаячат голые ноги абстрактных подруг детства, то во сне приходит дикторша из программы “Время” — единственная женщина, которую он регулярно видел в этих степях, и начинает стягивать платье, чулки, белье, облизывая сочные, хорошо передаваемые цветным экраном губы, хищным и острым кончиком языка…

Но и это полбеды. От навязчивых образов через раз можно отвлечься, а когда старшина милостиво включал программу “Время”, Карпов выходил в туалет. Неудобства были в общем-то терпимыми до тех пор, пока он не глянул на собственную пилотку. Внимательно так… Ну, посудите сами — от абстрактных подруг детства можно легко увильнуть, ассоциируя их с домом, со школой, с родителями. Программу “Время” можно просто не смотреть. Но куда денешься от своей пилотки — постоянно, ежечасно, ежеминутно представляющей все обнаженные подробности? То она бесстыдно растопырится на тумбочке, развалив в стороны складки и выпятив интимный промежуток. То целомудренно сложится, зажав его глубоко внутри. То она в руке, и пальцы ощущают теплые, мясистые дольки краев. То в строю прямо перед глазами несколько рядов одинаковых пилоток шевелятся и дергаются в такт музыки…

А однажды, в карауле, когда дневная жара сменилась прохладой, и в степи ночь разлила свои ароматы — казалось бы, невозможные здесь, раз и навсегда выжженные и пропитанные пылью, Карпов вдруг ощутил свою пилотку близким и родственным существом в огромной, пустой ночи. И неожиданно для себя самого погладил ее теплые складки. Было ощущение, что пилотка чуть вздрогнула, отвечая на прикосновение. Пилотка остро пахла потом, а вонзенный в нее металл звездочки сверкал на ней в полутьме, будто украшение варварской жрицы — болезненное, непристойно-извращенное и возбуждающее…

Построив сменившийся караул, старшина надолго замер, уставившись на Карпова и наливаясь предвкушением своего торжествующего красноречия.

— Карпов! Шо в тэбэ з пылоткою? Ты шо ии, обспускав, чи шо?

Солдаты традиционно ржали. Старшина победно ухмылялся — сдерживаясь, чтобы не раскланяться. И вовсе не слушал бормотания про разлитый клей. Карпов думал, что сейчас умрет, но не умер. Да и солдат его бормотание тоже не интересовало, как, впрочем, и перлы старшины. А ржали они лишь потому, что ритуал этого требовал.

Вечером, силясь заснуть, Карпов считал оставшиеся дни службы сержанта Мансурова. А потом ему впервые приснилась собственная демобилизация. Ему снилось, будто он спит, а лицо прикрыто пилоткой. И летняя казарменная духота — просто от пилотки, мешающей дышать. А потом пилотка вдруг разошлась по шву, и сквозь образовавшуюся узкую щель блеснул яркий свет. И он с криком свободы полез в эту щель, цепляясь и раздирая руками теплые, чуть шершавые складки. А пилотка конвульсивно сокращалась, исторгая из себя Карпова. Глаза, привыкшие к темноте, тут же ослепли, но он упрямо лез вперед и твердо знал, что где-то там, в глубине разливающегося света, ждет его много людей, абстрактные подруги детства и дикторша программы “Время”…

МАЛЕНЬКАЯ ВЕРА

Маленькая Вера была очень маленькая. Она была такая маленькая, что учитель физкультуры, изнасиловавший ее, долго плакал, а потом покончил жизнь самоубийством. И позже все парни, тащившие ее с дискотеки домой, в постели первым делом тщательно мерили ее растопыренными пальцами и удивлялись: “Надо же, какая маленькая!” От этого Вера всегда расстраивалась, огорчалась, и все получалось неуклюже, а заканчивалось слезами. Ведь ей очень хотелось быть большой и жить в большом и светлом мире на равных с большими и сильными людьми. Ее душе было тесно в маленьком теле, и каждое очередное напоминание совершенно не чувствующих этого парней было болезненным и обидным. А когда приезжий журналист однажды сравнил ее с Дюймовочкой, Вера не выдержала и убежала, отхлестав его по щекам и едва натянув одежду. Она пошла к морю, такому большому, ласковому и никого не унижающему линейными сравнениями. Решив укрыться от ветра под старыми лодками, Вера нашла там старого бомжа Михаила и, сама одинокая, потянулась к этому одинокому, мудрому, как бродячий кот, существу. И разрыдалась, выплакивая все обиды в заскорузлое сукно его демисезонного, на голое тело, пальто.

— Глупыха! — осторожно, будто птенчика, гладил ее бомж Михаил негнущейся, задубелой ладонью. — Да ведь у тебя вся сила в величине… А фуфнарика у тебя, случаем, не сыщется?

И Вера доверчиво протянула ему флакон только что купленного лосьона.

— Надо же, — уважительно сказал бомж Михаил, — маленькая-то маленькая, а сердце, видать, большое.

Он выпил лосьон, долго и вкусно запивал его водой из лужи, а потом захрапел, аккуратно расправив под пальто позавчерашний номер “Комсомольской правды”. А маленькая Вера долго сидела рядом, слушала море, укутывала Михаила старым половиком и поправляла на его голове свалявшуюся шапку… Когда она шла домой, улыбающееся большое солнце первыми лучами, будто растопыренными пальцами, пробежалось по ее фигурке, но Вера не обиделась и лишь улыбнулась в ответ. У открывшей дверь мамы почему-то замерли на губах обычные упреки и причитания, а Вера, повинуясь внезапному порыву, вдруг поцеловала ее, поднявшись на цыпочки. И уже засыпая, она услышала, как мама шепчет умывающемуся отцу: “Неужели наша дочь стала большой?”

Новое, незнакомое чувство не ушло со сном. Оно проснулось вместе с Верой и сильной, большой пружиной толкнуло ее из старой, еще подростковой кроватки в бурлящую круговерть жизни. Настоящей жизни. И на дискотеке взгляды всех парней потянулись именно к ней, но Вера прошла сквозь эти взгляды, как через мешающий, бесполезный кустарник. В самом углу на скамеечке она увидела одиноко сгорбившегося паренька в очках и подошла к нему. Он замешкался. Он снял очки и начал протирать их. Он поднял на нее глаза, и она вдруг увидела, что они такие же, как у старого бомжа Михаила, слушающего сейчас море у перевернутых лодок. А когда ночь сравняла все предметы, большие и малые, Вера, уловив смущение паренька, сама предложила зайти к нему выпить чаю. И полуподвальная тусклая комнатушка со швейной машинкой и журнальными вырезками на стенах стала, кажется, светлее, больше и выше, едва Вера вошла в нее. А она, сияющая и солнечная, распустив волосы, повернулась к мальчишке: “Ну как, нравлюсь я тебе?”