Читать книгу 📗 "Избранные романы. Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Кронин Арчибальд Джозеф"

После долгого молчания Стивен сказал:

– Я считаю, что ты права, Грейс. И уважаю тебя за это.

Этот не понятый мною разговор тем не менее сильно меня расстроил. И я был рад, когда Стивен попросил меня проводить его до станции.

Пока мы шли, он убеждал меня как можно лучше учиться в школе. Он слышал, что я умный, и для любого мальчика, у которого нет отца, путь к успеху лежит через тяжелый труд. Он сказал мне, что сделает попытку поступить на Индийскую гражданскую службу [650], для чего ехать в Индию не обязательно, потому что, если он получит высокий балл на экзамене, его оставят дома. Но он со сдержанным пессимизмом оценивал свои шансы.

Наконец, незадолго до того, как поезд тронулся, он осторожно сказал мне:

– Не тревожь маму по пустякам, Лоуренс. Сейчас у нее хватает забот. Ради тебя она и так многим жертвует.

Я честно обещал быть внимательным, осмотрительным и бдительным. Да, всеми возможными способами лелеять маму. Разве я не любил ее всем сердцем? Увы, обещания было давать легко, и вскоре я забыл о них. Теперь, когда погода окончательно испортилась, а зима была на носу, меня захватила новая страсть.

Глава пятнадцатая

У мисс Гревилль была обширная библиотека, унаследованная ею от отца, к которой у меня был свободный доступ. Как я понимаю, это была типичная библиотека английской усадьбы того времени, полная книг в отличных переплетах, как хороших, так и плохих, с охотничье-спортивным уклоном. Во время холодной, мокрой и слякотной зимы – таковы обычно климатические условия этого времени года на данных широтах – я читал все с неуемной ненасытностью.

В воспоминаниях тех, кто вроде меня отважился описать свои ранние годы, ничто меня так не утомляло, как длинные, скучные и поименные перечисления книг, прочитанных автором, которые в конце концов и сформировали его литературный вкус, как водится отменный. По этой причине я воздерживаюсь от представления своего каталога и просто заявляю, что читал все подряд.

Но то, как именно я читал, может быть достойно внимания, хотя бы потому, что это было ужасно. Лежа лицом вниз в укромном и, следовательно, темном углу комнаты, чуть ли не втыкаясь носом в книгу, я читал с огромной скоростью, которая постепенно все росла. Я не только безжалостно проскакивал целые куски текста, я обрел нечестивую сноровку улавливать смысл страницы почти мгновенным усвоением ключевых слов и фраз, хватаемых моим вспыхивающим зрением. Я живо помню, как пронесся по «Алой букве» [651] за одно короткое утро, застав Эстер Прин уже с ребенком – из-за неясных пертурбаций, остававшихся вне моего разумения, – и похоронив ее между завтраком и ланчем, тем самым давая пример скверного усвоения материала, чему мог бы позавидовать даже самый профессиональный критик.

Не знаю, способствовало ли такое лихорадочное чтение моему умственному развитию, когда, словно вводя меня в транс, воображение кипело тревожными видениями, но вскоре физические последствия подобного состояния не преминули сказаться. В глазах появилась резь, они покраснели, начались головные боли, стало постоянно сводить шею, и я метался во сне. Тем не менее я упорствовал, не собираясь сдаваться, а точнее, был уже не в состоянии сдаться – настолько попал в зависимость от этого наркотика.

Однажды в субботу, в марте, когда первое весеннее солнце бледными пальцами лучей осторожно ощупало мою комнату, я, лежа животом на полу, как в тумане поднял глаза. С неприязнью глядя на меня, надо мной стояла мисс Гревилль.

– Так дело не пойдет, Кэрролл.

– Какое дело, мисс Гревилль?

– Ты становишься книжным червем. Разве ты не видишь, что солнце вышло? Где мой юноша-спартанец?

– Да, но это так ужасно интересно, мисс Гревилль. Мистер Джоррокс только что сделал невероятный прыжок в болото.

Она слегка смягчилась:

– Да, Джоррокс хорош, не так ли? И Джеймс Пигг [652]. Тем не менее всему есть предел, Кэрролл.

Она вышла. Вздохнув с облегчением, я снова вернулся к мистеру Джорроксу, который гнался за своей лошадью.

Однако во второй половине дня, едва я снова уютно устроился с книгой, она вернулась.

– У тебя еще есть тот мяч, который я дала?

– Да. – На самом деле я ни разу им не играл. – В ящике в моей комнате.

– Достань его, – велела она.

С великим нежеланием я повиновался, послушно последовав за ней в сад.

В дальнем конце лужайки были установлены три крикетных столбца, а четвертый, против которого лежала бита, находился у стены дома. Мисс Гревилль сделала шаг вперед, подняла биту и махнула ею.

– Теперь она твоя, Кэрролл. Следи, чтобы она была хорошо смазана. И запомни – только чистым льняным маслом.

Когда я взял у нее биту, она сняла длинный кардиган и с деловым видом засучила рукава своей блузки, обнажив неожиданно мускулистые руки. Затем она молча протянула ладонь, на которую я положил мяч, – этот акт впоследствии поддерживал мое притязание на то, что я начал крикетную карьеру мячом, которым пользовались при игре между Итоном и Харроу [653].

Однако тем временем меня поставили на позицию бэтсмена [654] перед калиткой [655]. Хотя мои представления об этой игре были рудиментарными, я знал, что не промахнусь, а бите было очень комфортно в моих руках. Поскольку властная манера мисс Гревилль заставила меня подчиниться и я был возмущен тем, что меня оторвали от Сертиса, я решил запулить ее мяч куда подальше и, если возможно, попасть в окно, поскольку ей самой придется за это отвечать.

– Играй! – велела она и с коротким, яростным разбегом, рукой, опущенной ниже пояса, запустила в меня мяч.

Я неловко махнул битой, промазал и увидел, что моя калитка развалилась.

– Это был сник [656], – запротестовал я.

– Это йоркер [657], раззява.

В течение следующих пятнадцати минут я испытал унижение во всей его полноте. Она выросла на крикете, еще девочкой играла со своими братьями, пыталась даже привить игру школе Святой Анны, – эта не санкционированная начальством инициатива отчасти способствовала ее увольнению из чопорного учреждения. Она бросала легбрейки, офбрейки, лобы, разные йорки [658], в ответ я яростно махал битой, но все мимо. Только когда она таким образом убедила меня в необходимости ставить биту прямо, началось мое обучение, и с таким эффектом, что через четверть часа я смог испытать сладкую радость от удара по мячу выпуклой стороной биты и отправить его за спину мисс Гревилль к ступенькам задней двери.

Одним из качеств этой замечательной и, увы, несчастливой женщины была ее способность заражать меня своим энтузиазмом. Я безумно влюбился в крикет и той мягкой сухой весной бесконечно играл в него с мисс Гревилль, добровольно принесшей себя в жертву. Она познакомила меня с журналом «Капитан», в котором я с завистью и восхищением рассматривал фотографии игроков в крикет из государственных школ – ловкие, идеальные, олимпийские команды спортсменов в белых фланелевых брюках, ярких спортивных куртках и полосатых или клетчатых крикетных шапочках. Остались в прошлом мои экспедиции на болота, мое стремление преуспеть в естественной истории. Теперь я хотел стать знаменитым игроком в крикет, как Джордж Ганн [659], чье имя было на моей бите и за выигрышами которого я следил со страстным интересом в «Уинтон геральд» (эту газету выписывала мисс Гревилль), разделяя его триумф всякий раз, когда он набивал сто ранов [660], и горько печалясь, когда он мазал.