Читать книгу 📗 "Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Хьюстон Нэнси"

Рена переводит по просьбе Ингрид: «Я, Галилео Галилей, профессор математики и физики во Флоренции, отрекаюсь от своего учения о том, что Солнце есть центр вселенной и не сдвигается с места, а Земля центром не является и не остается неподвижной».

Симон делает несколько шагов по залу, останавливается перед витриной и вдруг начинает хохотать. С десяток туристов как по команде поворачивают головы и смотрят на него.

— В чем дело? — вскидывается Ингрид.

— Глядите, что тут есть! Нет, вы только поглядите!

Они подходят — послушные, как всегда. Ингрид опережает Рену, и ее лицо морщится в брезгливой гримасе.

— Это палец?! — восклицает она.

— Да, и не абы какой палец! — подтверждает Симон.

Он хохочет и умолкает, только убедившись, что они действительно поняли. В витрине, под стеклянным колпаком, уже четыреста лет хранится средний палец великого ученого, обвязанный кружевной ленточкой. Ноготь почернел, кости усохли, но гордо воздетая реликвия, кажется, по-прежнему грозит иерархам католической церкви: Eppur si muove!^[58]

«О, Галилео Галилей, если бы ты только мог встретиться с моим отцом! Вы стали бы неразлучны, часами обсуждали бы закон Архимеда об условии плавания тел! Лед легче или тяжелей воды? — Тяжелее, утверждали древние. — Так почему он плавает на поверхности? — Из-за своей формы. Большие плоские льдины плавают, как корабли. Читайте Аристотеля! — Это неверно! — утверждал славный Галилей. Смотри: даже кусок, силой удерживаемый на глубине, всплывает, стоит его отпустить. Значит, он легче, как бы ни выглядел.

Галилео и Гринблат! Оба мошенники, вне всяких сомнений! Вас сближает еще и презрение к тем, кто предпочитает фрукты цветам, гелиотропам и бриллиантам. Галилей говорил, что они заслуживают встречи с головой Медузы: пусть окаменеют, чтобы выглядеть еще совершеннее!

Итальянский астроном столкнулся с опасными трудностями! Его преследовали, вставляли палки в колеса, осудили, приговорили, разрушили карьеру. В семьдесят пять лет — он был на пять лет старше тебя сегодняшнего! — Галилей по приговору суда до конца дней стал пленником Инквизиции. Сначала его это угнетало, потом он привык, решил не сдаваться и снова начал работать. Ему запрещено писать о космосе? Он отольет колокол для собора в Сиене и углубит свое исследование о свободном колебании маятников, продолжит изучать качение металлических шариков по деревянной наклонной поверхности, закончит старый трактат о движении. Его “Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых областей науки” надолго определили развитие физики. Несмотря на всевозможные препятствия, ослепший 74-летний старик проведет остаток жизни, делая открытия, — потому что так хотел, мог и должен был! Потому что это доставляло ему радость!

Где были монреальские Галилеи образца 1965 года, которые могли бы и захотели изучать вместе с ним не только небесный свод, но и глубины человеческой души? Только Симон Гринблат сражался с прагматизмом коллег, равнодушием начальства и собственными сомнениями… его никто не преследовал.

Он растратил все свое время и энергию, а его мечты уплыли, как дрейфующие льдины…

Почему моему отцу не досталось ни одного мгновения счастья? Почему он утопил свое призвание в нелепых семейных спорах?»

Ну, ты уж точно никогда не спорила ни с одним из мужей! — веселится Субра.

«Мы с Азизом не сходимся всего по двум темам: мать и добрый Боженька».

Была же тебе охота собачиться из-за подобных пустяков! — смеется Подруга Рены.

«А вот была! К вопросу о матерях. Когда я говорю, что нахожу гостеприимство Айши… удушающим — с ее кускусом, сладостями, нескончаемыми обедами и патологической страстью к похвалам, Азиз злится и запальчиво спрашивает: “Предпочитаешь стиль отношений под названием Отсутствие? Как у вас с матерью? Или у тебя с детьми? Да ты понятия не имеешь, что такое мать!” Я люблю такие сражения, они напоминают мне детские стычки с Роуэном и матчи по регби с его уэстмаунтскими товарищами. Я обожала свалку, когда лежала на земле, свернувшись в клубок вокруг бесценного мяча, а дюжина мальчишек падала на меня сверху. Было больно, но я никогда не плакала. Азиз сильнее: когда ему надоедает наше противостояние, он хватает меня за запястья и выворачивает руки, а кончается все чаще всего в кровати…

Насчет доброго Бога: Азиз напрочь отказывается верить, что я агностик. Я не раз объясняла, что в голове у моего отца имелось место для Всевышнего, но оно пустовало, а в моей отсутствует само место. Мы часто спорили и без потасовок и криков, потом часами молчали, оба чувствовали себя несчастными, копили подленькие подозрения, которые конечно же рассеивались, как дым. А заканчивалось все любовной схваткой в койке, на кухонном столе, под душем, на ковре в гостиной или под большим обеденным столом.

Самые ожесточенные споры возникают, если случайно соединяются две темы, например, когда Азиз возвращается от матери И я по его хмурому лицу понимаю, что Айша снова доставала его разговорами о катастрофическом положении дел. “Значит, я не дождусь внука? У тебя не будет сына-мусульманина, Азиз? Ты никогда не станешь мужчиной?!” В такие вечера мой мужчина бывает ни на что не годен — как в самом начале наших отношений».

Рена стоит рядом с отцом и разглядывает средний палец Галилея.

— Церковь так и не извинилась за свою ошибку? — спрашивает она. — После того как все узнали, что Земля вращается вокруг Солнца?..

— Ну как же, извинилась, — говорит Симон. — Через три с половиной столетия после смерти Галилея Иоанн Павел Второй наконец признал правоту ученого.

— То есть ошибку Урбана Восьмого?

— Вот уж нет! Не забывай — папская непогрешимость стала догмой только в девятнадцатом веке.

— Вот как… А она не ретроактивна?

— Конечно нет, то есть Урбан Восьмой имел право на ошибку.

— Все равно это ужасно. Для музейщиков история жизни Галилея заканчивается его отречением!

Симон убеждается, что Ингрид их не услышит, и произносит шепотом:

— Ты права. Диссидентствует только палец Галилея.

Рена хихикает.

Она будет смеяться, даже если отец вобьет гвоздь поглубже.

Будет, хотя в глубине души догадывается: Симон уверен, что Тимоти Лири преследовали в точности как Галилея.

Чуть позже, в пиццерии, Рена листает книгу, которую Симон купил в книжной лавке музея.

«Дочь Галилея. Ну-ка, что у нас тут?

Похоже, между Вирджинией и ее отцом существовало тесное родство душ… как между нами, папа? Правда, я тебя предала. Девушка ушла в монастырь в четырнадцать, приняла постриг в шестнадцать, взяв имя Мария-Селеста. Она горячо любила отца до самой своей смерти, поддерживала, как могла защищала от Инквизиции, написала Галилею сотни писем, чинила ему одежду, варила варенье, руководила монастырской аптекой, изобретала новые лекарства и… умерла раньше него в возрасте тридцати четырех лет!

Мне очень жаль, папа».

Feltro^[59]

Следующий пункт нашей программы — сиеста. Отправиться прямо в отель, никуда не сворачивая, ни на что не отвлекаясь, они, конечно, не могут. Проходя мимо рынка Сан-Лоренцо, Симон замечает шляпный магазин (он должен беречь от солнца облысевший лоб!) и решает, что может найти тут замену своей жуткой синей бейсболке, которую не снимает с самого Монреаля.

Он останавливается. Рена вздыхает.

«Да это же противоположность любви, — изумляется она. — Когда человек влюблен, время растягивается, скука становится немыслимым состоянием, каждая минута напоминает сочную зрелую виноградину. Ваш мужчина хочет купить пачку «Пэлл-Мэлл»? Вы будете двадцать минут топтаться рядом с ним в духоте табачной лавки, где пятнадцать мужиков, один противнее другого, никак не разберутся с лотерейными билетами. Как только вы решаете жить вместе, все вокруг трепещет и вибрирует, ваша любовь наполняется смыслом — нет, музыкой! — каждую частицу Вселенной, даже самую банальную и некрасивую…»